Николай Гейнце - Людоедка
Она произвела на него даже совсем успокоительное действие, он почувствовал себя не одиноким, в Дарье Николаевне он почему-то видел сильную опору и защиту, и даже удивился, как эта мысль не пришла ему тотчас в голову, как он, любимый такой девушкой, как его ненаглядная Доня, мог чего-либо или кого-либо опасаться, даже тетушки Глафиры Петровны. В его уме возникла уверенность, что даже для последней борьба с Дарьей Николаевной будет не по силам.
Такова была вера Глеба Алексеевича в любимую им девушку, в ее нравственную силу. Со стороны это было странно, конечно, но это было так. Дарья Николаевна играла с ним как кошка с мышью, известно, что по мышиному мировозрению «сильнее кошки зверя нет».
Глеб Алексеевич решил ехать к Дарье Николаевне и даже мысленно пожелал, что не проехал к ней прямо от Глафиры Петровны. Ошеломленный разговором с тетушкой, он думал несколько успокоиться и собраться с мыслями, чтобы предстать перед своей невестой не «мокрой, ошпаренной курицей» — прозвище, которое Дарья Николаевна нередко за последнее время давала ему. Приказав снова запрягать лошадей, Глеб Алексеевич через каких-нибудь полчаса уже мчался по направлению Сивцева Вражка.
При приближении к заветному домику, сердце его снова точно упало и гнетущие мысли посетили его голову.
— А вдруг Доня меня прогонит, когда я скажу ей, что все мои родные так сильно и так яро восстают против этого брака, и что тетушка, которая мне заменяла мать, отказалась от меня и заявила, что во что бы то ни стало расстроит эту свадьбу?
Он начал обдумывать, как бы ему осторожнее завести с Дарьей Николаевной этот разговор и ничего не надумал. Мысли его путались, а сани, между тем, уже остановились у подъезда дома Ивановой. Он так задумался, что кучер несколько времени обождав и видя, что барин не выходит из саней, обернулся и счел долгом сказать:
— Приехали!
— А, что! — удивленно посмотрел на него Салтыков.
— Приехали, говорю… — окинул его кучер не менее удивленным взглядом.
Глеб Алексеевич пришел в себя, вышел из саней и позвонил. Ему отворил тот же мальчишка-лакей, который отворял ему дверь и в первое его посещение, но уже выражение недоумения и растерянности теперь заменилось радостной улыбкой, делающей, по меткому народному выражению, «рот до ушей».
— Барышня в амбаре… — заявил он, снимал с Глеба Алексеевича верхнее платье.
Салтыков даже обрадовался этому докладу лакея, так как знал, что Дарья Николаевна, занявшись хозяйством, и особенно при посещении амбара, употребляет на это довольно продолжительное время. Он решил им воспользоваться для того, чтобы окончательно обдумать предстоящий с ней разговор. Уже как совершенно свой человек, твердыми, уверенными шагами он прошел в столовую и стал ходить взад и вперед, занятый одной мыслью: как сказать, с чего начать?
Но надумать и здесь он так-таки ничего и не смог, да ему и не пришлось первому начинать разговор. Начала его сама Дарья Николаевна.
— Ну что, отчехвостили молодчика за то, что задумал жениться на «Дашутке-звереныше», на «чертовом отродье», на «проклятой», — заговорила она, входя в столовую и прерывая безрезультатное умственное напряжение Глеба Алексеевича.
Тот вздрогнул от неожиданности начала такого разговора и смотрел на нее умоляющим, виноватым видом.
— Вижу, уже вижу, что как следует ошпарили… Отказываться приехал?
— Доня… — простонал он.
— Что же, отказывайся, Бог с тобой, и без тебя проживу, не умру… Обалдел парень, предложение сделал не весть кому… Не вязать же его мне, шалого, по рукам и ногам… Женись, дескать, женись… Слово дал… Нет, брат, возьми ты свое слово назад и убирайся к лешему…
Она прошла мимо него и села в кресло, стоявшее у одного из окон за ее рабочим столиком. Сначала он прямо был ошеломлен ее речами, но затем стремительно бросился к ней и упал перед ней на колени. Она смотрела на него сверху вниз в полоборота головы.
— Доня, дорогая Доня, что ты говоришь, возможно ли это? Отказаться от тебя, расстаться с тобою — но для меня это хуже смерти… Я так и сказал тетушке Глафире Петровне… Моя нога не будет у нее, я откажусь от всех моих родных, если только они осмеляться относительно к тебе хотя с малейшим неуважением! Ты мне дороже всех, ты мое сокровище, Доня, ты моя жизнь… Возьми жестокие слова назад, скажи, что любишь меня, скажи, Доня, скажи, или я буду чувствовать себя опять таким же несчастным, каким был до встречи с тобой… Скажи, сжалься надо мной.
Он упал головой на ее колени и громко зарыдал.
— Ну, опять занюнил… Знаешь, я терпеть не могу; ну, какой это мужчина, который плачет… Я баба, да никто еще у меня слез не видал…
— Ты… ты… другое дело… ты сильная… я слаб, я нашел свое счастье… а ты его отнимаешь у меня, — не поднимая головы с ее колен и прерывая рыданиями свою речь, говорил он.
— Перестань рюмить, вставай лучше, садись да переговорим толком, — заметила она сравнительно мягко, видимо, тронутая, насколько возможно было это для нее, его словами и слезами.
Он не заставил себе повторять этого приглашения и, покорно встав с колен, сел на ближайший от рабочего столика стул.
— Ты мне скажи, по душе, очень тебе надобна эта твоя старая карга — тетушка?
Глеб Алексеевич, уже привыкший к своеобразным выражениям своей будущей супруги, не сделал даже, как это бывало первое время, нервного движения и тихо отвечал:
— Как же, Доня, не надобна, ведь она любила меня как мать, и я привык уважать ее…
— Ну, это все одни сантименты… Ты мне говори дело… Богата она?
— К чему этот вопрос, Доля?
— Я спрашиваю тебя, богата?
— Да.
— Очень? Богаче тебя?
— Но зачем все это? — с мукой в голосе запротестовал было Салтыков.
— Я спрашиваю, — уже снова очень резко крикнула Дарья Николаевна. — Богаче тебя, отвечай?
— Богаче…
— Ты один наследник?
— Что ты, Доня, что ты? Я об этом никогда и не думал.
— И очень глупо делал, — уронила Дарья Николаевна. — но ты же ближе всех.
— Ближе-то ближе, но…
— Детей у ней нет?..
— Нет, но у ней есть два приемыша, мальчик и девочка, дальние родственники…
— Ну, это пустое…
Салтыков глядел на нее с невыразимым ужасом.
— Что ты это говоришь?
— Ничего, я только так спросила… Надо же мне знать как с ней обращаться…
— Обращаться… с кем?
— С кем же, как не с твоей теткой…
— Но ты думаешь с ней… видеться? — с расстановкой произнес он, окидывая ее удивленным взглядом.
— Ведь ты же не хочешь отказываться от меня, значит, я буду твоей женой, а ее племянницей, не можем же мы не видаться…
Эта фраза, сказанная с такой непоколебимой уверенностью, невольно отдалась в сердце Глеба Алексеевича и наполнила это сердце надеждою на действительную возможность примирения с Глафирой Петровной после свадьбы. Эта приятная мысль, соответствовавшая его затаенному желанию, заставила его позабыть напугавший его было допрос со стороны Дарьи Николаевны о богатстве Глафиры Петровны Салтыковой.
— Доня, дорогая моя, если бы это случилось?
— Что это?
— Если бы ты действительно примирила бы меня с ней и с собой…
— Это так и будет… — уверенно сказала Дарья Николаевна.
— Дай-то Бог! — воскликнул он.
— А теперь расскажи мне все, что она тебе говорила, но по возможности слово в слово, без утайки, я ведь знаю, что она мне достаточно почистила бока и перемыла косточки, так что в этом отношении ты меня не удивишь и не огорчишь…
Глеб Алексеевич, действительно, не упустив ни одной подробности, целиком передал Дарье Николаевне беседу свою с Глафирой Петровной Салтыковой. Иванова слушала внимательно, и лишь в тех местах, которые касались ее, чуть заметная, нервная судорога губ выдавала ее волнение.
— Это ничего, старуха обойдется… — небрежно сказала она после того, как Салтыков кончил.
— Ты думаешь? — бросил он на нее умоляющий взгляд.
— Я уверена, да и что же она может поделать…
— Я не скрою от тебя, что тетушка имеет в Москве большие связи, она даже пользуется некоторым влиянием в Петербурге…
Он остановился. Дарья Николаевна вскинула на него гордый взгляд.
— Что могут поделать ее связи и влияние против брака взрослого человека с независимой девушкой-сиротой…
— Так-то оно так, но люди злы…
— На злых надо быть злыми…
— А все-таки было бы лучше, если бы все обошлось мирком да ладком… — тихо проговорил Салтыков.
— Да оно верно так и будет… Похорохорится твоя генеральша, да и в кусты… Помяни мое слово…
— Хорошо бы это, ах как хорошо…
— Посмотрю я на тебя, Глебушка, какой ты трусишка, а еще мужчина, офицер… Стыдись…
— Это не трусость, Донечка, я просто не люблю свары и неприятностей, я враг всяких непрязненных столкновений с людьми…
