Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович

Свистнул пронзительно кнут, и ремень змеей обвил спину Вовси. Давя в горле хрип, он закричал фальцетом:

– Не бейте меня!.. Пусть будет… Я подпишу все, что вам надо… – Закрыл лицо руками и еле слышно сказал: – Мир рухнул! Никого уже ничем не спасешь… И ничем не погубишь…

Всю ночь везли к нам на корабль людей – из списка, составленного Минькой. И назавтра их везли с утра до вечера. И весь следующий день. Всю неделю. Все последующие месяцы, потому что список неукротимо рос, разбухал, он заполнял десятки страниц: арестованные могли молчать или орать от боли и страха, держаться неделями или еще в машине рассказывать о том, чего даже не спрашивали, но все они в конце концов называли новые имена, и эпидемия террора, вырвавшись из здания МГБ в этот бледный запуганный мир, парализованно взиравший на нас, уже бушевала по всей стране.

– Вы воспитали наследственный ген ужаса! – кричал Игорь Зеленский…

Полоумный! Может, он и прав, но никак из его правды не следует, что меня надлежит так строго наказывать. Ведь сегодня каждому зрячему видно, что время просто обнажило вечную идею: жизнь вовсе не поприще отдельных личностей, жизнь есть Игра, бесконечный театр, и всякий человек только исполняет отведенную ему роль. Роль. Маску. Придуманную для него программу.

– И это все, что ты можешь мне сказать? – спросил я Игоря.

– А что я тебе должен сказать? Мы заключили с тобой договор, и я свое обязательство буду выполнять с отвращением и надеждой. Я буду тебя спасать, уничтожая твое семя на земле. – Игорь склонился ко мне и прошипел прямо в ухо: – Я надеюсь похоронить в тебе твое будущее!..

И тут – как внезапный ожог, как полное и окончательное пробуждение – пришло воспоминание, и муки борьбы с усталой памятью сменились ужасом.

Я понял, что сам себя заманил в ловушку.

Я вспомнил, чье лицо так больно, с таким отвращением и страхом вспоминал.

С ненавистью и злорадством смотрел мне в глаза Истопник.

Глава 19

Дом Малютки Скуратова

Я проснулся. Из душной черной норы своего сна выполз в мир, сумрачно-сизый, захлебывающийся в грязи мартовского предвечерья.

И не снилось мне ничего, и не отдыхал, и не дышал – просто не было меня, не жил. Нет, только молодой и очень здоровый кретин может поверить, будто мир есть объективная реальность, не зависящая от нашего сознания. Когда человек бессилен и болен, он скатывается в низость антинаучной идеалистической истины – мир умирает вместе с наступлением беспамятства.

А если не умирает, то на кой хрен он нужен – этот испакощенный весенней слякотью мир?

Нет, наверное, все-таки умирает.

Во всяком случае, я на это надеюсь. Должна же быть какая-то целесообразность в этом чумном бардаке под названием «жизнь». А жизнь после меня, без меня – какой это может быть сообразно цели?

Не для Мангуста же сооружалось мироздание! И не для Марины!

Сидит подруга, спутница жизни, в кресле подле моей кровати, глазками нежными, кровеналитыми, ненавидящими на меня лупает. А башка – поперек морды – шарфом шерстяным замотана. Может быть, надеется, что я ее не узнаю?

Господи, как болит голова!

А вдруг это Марина на меня порчу наводит? Пока сплю, колдует надо мной, мозги туманит, фасольку в груди ворожбой взращивает? A-а? Ты как, любимка моя лазоревая, по части шаманства и камлания?

Всмотрелся в глазки кроличье-розовые и – плюнул! Слабо тебе, неразлучная с моим имуществом, возлюбленная моя вдова.

Кишка тонка, в мозгах темна, бездуховное мое похотливое растение…

Чтобы колдовать – силу нужно иметь тайную. Энергию инобытия. Римма – имела: умела. Могла. Не хотела, а волховала и чародействовала, колдовала и морочила, блазн и ману на меня наводила. Иначе и не объяснишь ту власть, что надо мной взяла…

– Чего смотришь? – спросил Марину, и голос у меня был тихий, хриплый, смирный – не было сил ругаться.

– Смотрю и думаю, как такие гады на земле рождаются, –   сообщила моя медовая, лучезарная.

– Почитай «Гинекологию» Штеккеля, – буркнул я вполне доброжелательно. – Текст все равно не поймешь, но рисунки понятные…

– Сволочь грязная! Гадина проклятая! Супник позорный!.. – И поехала, поехала. Зла не хватает.

Ох, как головушку ломит!

Марина вздохнула – набрала воздуха для следующей серии воплей, и я успел спросить:

– Зачем морду лица замотала?

Будто на бегу споткнулась, остановилась на миг и сказала, не забыв страдальчески сморщиться:

– Воспаление жевательного сустава у меня… – и снова заголосила, гадостями заплевалась.

– Жаль, что в языке у тебя нет жевательного сустава, – сочувственно заметил я.

Я могу примириться с тем, что эта рвотная бабенка – моя исторически сложившаяся жена. Но вдова? Да никогда!

Лишу я тебя этого злорадного удовольствия, не дам я тебе этой роскошно-прибыльной печали. Наливная моя вдовушка, сладостная моя возлюбленная, мой дорогостоящий механизм для снятия гормональных нагрузок!

Твой заботливый супруг, уплывающий за окоем бытия, кажется, предал высокие идеалы материализма и тонет в грязном болоте идеализма. Цветочек ты мой заблеванный, я совершенно реакционно и лженаучно отрицаю существование материального мира, если его не воспринимает мое сознание. И проваливаясь в тусклые трясины шарлатанского солипсизма, склонен утверждать – и я это докажу эмпирически, сучара ты этакая, – что основой всего сущего является абсолютная идея, мировой дух, имя которому – Сатана.

А как идеалист – философский последователь идеализма, то есть бескорыстный возвышенный мечтатель, я имею ранг чрезвычайного и полномочного нунция этого самого мирового духа. Что в переводе на наш просторечный диалект значит – старший оперуполномоченный по особо важным поручениям. В запасе. Он – мой Поручитель – не для того создал ваш жалобный мир, чтобы я умер, а вы тут остались беспризорными. Без меня.

Если дойдет до жареного – я тут вам всем Армагеддон устрою, ты-то, Марина, первая светопреставление увидишь. Мигнуть не успеешь, как преставишься с этого света в какой-то там иной…

Она продолжала горланить, а я смотрел на нее сквозь прищуренные веки и думал о том, что из всех бесчисленных вариантов Марине больше всего подойдет удушение. Застрелить, зарезать, задавить – неинтересно. В такой смерти нет поэзии борьбы живой плоти с тяжело наваливающейся пустотой. Ткнул ножик под яремную вену – чик, и нету! Сразу объект отключился. Нет страсти выползающих из орбит глазных яблок, будто мечтающих в последний раз рассмотреть и запомнить этот противный, привлекательный, ускользающий мир. Сардоническая ярость, с которой удавленник дразнится – показывает остающимся здесь багровую синеву вывалившегося языка. Мокрые дорожки слез…

Мне этими слезами генерал Шкуро всю гимнастерку на груди замочил. Мы их вешали во внутреннем дворе Лефортова, в воротах гаража. Их было пятеро – как в популярном французском кинофильме. Только французишки те были солдатами, а эти все – генералами. Вместе с генералом Власовым.

Сам Власов, изменник, иуда, предатель доверия Великого Пахана. Ах как верил ему Пахан Джо в начале войны – собственного сына Якова послал к нему под начало! А Власову, видать, больше по вкусу была кисточка гитлеровских усиков, чем щетинистая рыжеватая щетка нашего усатого. Перебежал, сука, вместе с армией, повернул штыки против Благодетеля, создал Русскую освободительную армию. И сыночка Паханова, несчастного полужидка Яшку, отдал своим нацистским хозяевам. Сгинул парень в концлагере. Убили гестаповские звери. Сначала, правда, Адольф Алоизович Шикльгрубер, со своей пошлой арийской сентиментальностью, закинул удочку Пахану: так, мол, и так, понимая отцовское волнение за судьбу вашего старшенького, на войне всякое случается, давайте, мол, махнемся нашими пленными – я вам отдам Якова вашего Иосифовича, драгоценного сынульку, а вы мне – моего генерал-фельдмаршала фон Паулюса, маленько обкакавшегося в Сталинграде. Учиним, так сказать, чейндж, тауш по-нашему, по-немецкому, обмен – по-русскому…