Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла

Мехди был живым и любознательным ребенком, отец его обожал. Старый Мохаммед, служивший дворецким у одного богатого француза, вбил себе в голову, что сын должен пойти в европейскую школу, а потом в лицей с совместным обучением мальчиков и девочек. Он попросил помощи у своего хозяина, и тот, познакомившись с юным дарованием, согласился. Фарида постоянно упрекала мужа в том, что он толкнул сына в объятия французов:

– Из-за тебя он станет чужаком в собственном доме.

Спустя годы Мехди вынужден был признать, что она оказалась права.

Когда провозгласили независимость, Мехди исполнилось одиннадцать лет. Как и другие ученики, он был свидетелем того, как люди собираются неисчислимыми толпами, как взрывами восторга встречают возвращение короля, и испытывал гордость за свою страну и ее вновь обретенный суверенитет. Французы вызывали у него двойственное чувство. В присутствии товарищей он делал вид, будто ненавидит белых, христиан, мерзких империалистов. Он сыпал оскорблениями в их адрес и заявлял, что в действительности изучает их язык, законы и историю, чтобы по-настоящему освободиться от них. Победить противника на его собственном поле, как в прежние времена объясняли националисты. На самом деле он смотрел на французов с восхищением, смешанным с завистью, и считал, что у него только одна цель в жизни – стать таким же, как они.

Когда в конце 1950-х он поступил в коллеж, ему удалось заработать немного денег, сопровождая помешанных на экзотике туристов. Они находили забавным этого маленького араба с выпуклым лбом, в толстых очках, хорошо знавшего улицы старого города. С видом сведущего человека он предупреждал их:

– Без гида вы заблудитесь. Этот город для того так и строился. Чтобы чужаки и завоеватели оказались в западне.

Туристы шли за ним, стараясь не отставать. Они ежились при виде изможденных лиц ремесленников, их пугали крики мужчин, которые, таща за собой осла или разбитую тележку, грубо отпихивали их к стене. Они вздрагивали, столкнувшись с калекой, или карликом, или слепым в серой шерстяной джеллабе, держащим в одной руке суковатую палку, а в другой – металлическую чашку, в которой иногда позвякивала монета. Редко попадались те, кто умел молча наслаждаться живописным зрелищем бурлящей толпы и отходить в сторону, пропуская мулов, груженных тюками крашеной шерсти, розовой или индиго. Мехди бежал. Перепрыгивал через лужи и кучки навоза, ловко исчезал из поля зрения туристов и с удовольствием вдыхал запах их страха, долетавший до него. Мехди хотелось создать впечатление, что город принадлежит ему, что его знают и любят все его жители. С торговцами овощами и оливками, явно переигрывая, общался так, словно они его старые приятели. Плел небылицы и вспоминал древние легенды, не особенно заботясь об их достоверности. За свои деньги они вволю наслушаются сказок, эти туристы, которые потеют в шерстяных пальто и шагают, уставившись на свои ботинки – как бы их не испачкать.

Мехди знал географию и историю Франции лучше этих французов из Лиможа или Орлеана. Он сочинял для них невероятные истории. Поначалу фесские торговцы недружелюбно приняли этого неказистого паренька с тощими ногами, заставлявшего их разворачивать ковры и показывать кожаные пуфы. Им не нравилось, что мальчишка их перебивает и ставит под сомнение те россказни, которые они выдумывали всю жизнь и которые прежде неплохо работали. Однако выяснилось, что юный Мехди – необычайно способный продавец. Он доказал торговцам одну истину, до которой они сами не додумались: недостаточно просто расхваливать качество шерстяной ткани, мягкость кожи, изящество вышивки. Нужно рассказать историю.

– Это не простой ковер, – сообщал Мехди ошалевшим туристам, – это ковер из дворца бывшего паши, убитого в межплеменной войне.

И спустя совсем немного времени очарованные путешественники из Лиможа или Орлеана приглашали друзей на бокал вина и рассказывали историю ковра и поверженного паши.

Туристы задавали ему вопросы. Они хотели побольше узнать о нем, понять, почему он говорит без акцента – «если бы я закрыл глаза, то подумал бы, что ты француз», – и откуда знает столько чудесных историй. Мехди рассказывал, что с самого рождения жил в нищете и грязи и выставлял себя героем, то есть разворачивал перед туристами, а особенно туристками, картину, которую они ждали. Он демонстрировал им образ маленького дикаря, приобщившегося к цивилизации благодаря спасительному влиянию иностранцев. Образ одаренного ребенка, затерявшегося в лабиринте заурядности и варварства. Женщины, бросив плаксивый взгляд на мужа, наклонялись к Мехди и давали обещания. Обещали писать ему, присылать книги, иногда даже деньги, позаботиться о нем, когда он вырастет, сможет выбраться отсюда и – почему бы нет? – приехать на учебу во Францию. Они говорили ему, что бывают исключительно способные арабы, обучающиеся во французских университетах. И что он должен быть хорошим мальчиком, прилежным и целеустремленным, чтобы однажды его мечта осуществилась. Он говорил «спасибо», но вовсе не был готов им подчиниться. Притворяясь бедным и маленьким – а это, по его мнению, было примерно одно и то же, – он смотрел на них взглядом мужчины, каким ему предстояло стать, и не заблуждался относительно их ограниченности.

Иногда, несмотря на все старания, у него не получалось улыбаться и хорошо играть свою роль. Его бесил снисходительный тон туристов, и он сухо отвечал на их вопросы. Прикусив язык, он слушал их глупые комментарии, их замечания по поводу грязи, нищеты и отсталости его народа. Ему отчаянно хотелось разочаровать их или, скорее, подтвердить своей ненавистью, дикостью и невоспитанностью, что он именно таков, каким они его себе представляют. Он хотел превратить кошмар в реальность. Одной девочке с косичками, в бутылочно-зеленом шерстяном пальто, которая с отвращением рассматривала дубильные чаны кожевника, он шепнул на ухо:

– Берегись, малышка, араб может тебя съесть.

Она вскрикнула и прижалась к матери. Та изрекла:

– Это зрелище не для ребенка. Она слишком впечатлительна.

Ей даже не пришло в голову, что Мехди едва ли старше ее дочери и что он, посмеиваясь, спокойно сидит на перилах балкона прямо над чанами, загаженными голубями.

Маршал Лиоте [22] мечтал превратить восемьдесят километров побережья между Касабланкой и Рабатом во французскую Калифорнию. Он полагал, что именно благодаря океану страна наберет силу, накопит богатства, и удивлялся, отчего ее жители так долго поворачивались спиной к берегу. Маршал сделал своей столицей Рабат, отправив в прошлое чарующий Фес. А на месте маленького портового городка, каким всегда была Касабланка, задумал соорудить витрину современного Марокко. Марокко, где люди зарабатывают деньги и наслаждаются радостями жизни. Марокко, оставившего в далеком прошлом имперские города, душные тесные медины, риады с глухими стенами, за которыми большие семьи, поколение за поколением, коснели в старых обычаях. Нет, здесь, на берегу океана, он намеревался построить город победителей, первооткрывателей, деловых людей, веселых женщин и охочих до экзотики туристов. Город рабочих и миллиардеров, с широкими улицами, пальмами, ресторанами и кинотеатрами, с белоснежными зданиями в стиле ар-деко. Стараниями лучших архитекторов метрополии здесь, словно из-под земли, вырастут высотные здания с лифтами, центральным отоплением и подземными стоянками для машин. Этот омытый желтым светом город станет похож на декорацию фильма, где каждому прохожему отведена своя роль в сценарии. Пора покончить с пузатыми пашами, ленивыми султанами, женщинами, завернутыми в хайк [23] и запертыми в сырых дворцах. Покончить с межплеменными войнами, голодом в деревнях, с чрезмерным целомудрием, с отсталостью, прочно укоренившейся в горных селениях. Прибрежное шоссе станет новой границей, и все честолюбивые люди будут мечтать о завоевании этого «Запада».