Хаймито Додерер - Окольный путь
— Как, опять завербовались?! — воскликнул Брандтер.
— Да, да, Кольтуцци, Кольтуцци! — заревели оба. — Кольтуцци вербует ветеранов. Вроде бы турок опять зашевелился. Порубаем турка!
— Вы уже взяли задаток?! — спросил Брандтер, от волнения перегнувшись через стол.
— И немалый! — рявкнул длинный с широкими плечами. — Прибавь еще квартирные и за фураж из здешних деревень, на пять недель вперед.
— Из здешних деревень?
— Ну конечно! Скоро здесь будет проходить эскадрон из полка Кольтуцци, их на юг посылают к вендам, уж не знаю зачем. А мы, значит, сразу в седло — и за ними. Новые мундиры уже у нас на квартире, нам их выдал вербовщик. Коней и оружие пригонит для нас эскадрон. Нас тут шестеро на постое, все бывалые ребята.
Длинный еще не кончил, как Брандтер, обернувшись, заметил двух знакомых унцмарктских крестьян, сидевших за столом позади него, — давно ли они там сидят или только сейчас пришли, этого он, конечно, не знал. Он с ними поздоровался, они кивнули в ответ. Когда Брандтер вновь оборотился к своей компании, то даже его подвыпившим товарищам бросилось в глаза его внезапно помрачневшее лицо.
— Что это на тебя нашло, Брандтер? Чего ты нос повесил? Может, кто косо на тебя поглядел? Пошли-ка вздуем его хорошенько!
— Да нет. Только говорите потише. Незачем всякой дубине безмозглой знать, о чем мы тут толкуем.
— Слушай, Брандтер. Пошли-ка с нами. Бросай свое барахле. Вербовщик еще здесь, — сказал низкорослый шваб.
Брандтер тупо уставился на него.
— Этому быть не можно, — почти беззвучно отвечал он.
— Почему? — простодушно спросил шваб. — С женой расставаться жалко?
— Осел! — рявкнул на него длинный. — Ему-то небось не жалко, да только не сносить ему головы, коли он от нее сбежит. Ты пойми, — объяснял он, такая жена, раз уж она выпросила себе мужа с виселицы, для него все равно что крыша над головой, приют. Уйдет он оттудова, и мастер-вешатель враз накинет на него петлю. Какая уж тут солдатчина!
Коротышка сидел с раскрытым ртом, зиявшим, словно воронка.
— Ребята, прошу вас, говорите тише, — с мукой в голосе сказал Брандтер.
Они выпили еще по стаканчику, на брудершафт, после чего бывший капрал ушел.
Когда он ехал обратно, посыпал мелкий дождик, и, как бывает в долинах Штирии, берег Мура сразу заволокло плотной завесой тумана. Домой Брандтер прибыл поздно и не застал жены — она, должно быть, ушла к соседям. Не притрагиваясь к ужину, он принялся ходить взад и вперед по горнице. Не то чтобы он хотел дождаться Ханны. О ней он сейчас почти не думал. Когда позже она пришла, они обменялись всего несколькими словами.
— Потерянный рабочий день, — сказал Брандтер.
— Ну, а ежели бы и был у тебя подмастерье, — возразила Ханна, — тебе бы все равно пришлось самому ехать за железом. Подмастерью такого не поручают.
8
В последующие дни Брандтер спал неспокойно и с рассветом обычно был уже у себя в мастерской. Прошла, наверное, неделя со дня его поездки в Юденбург, и вот однажды, поднявшись особенно рано — звезды только начинали меркнуть, а на реке еще лежал туман, — он вышел во двор, чтобы дождаться рассвета. Очертания горы напротив, такие привычные при свете дня, сейчас пока не родились, не определились, а едва слышный равномерный шум реки, протекавшей в каких-нибудь полутораста шагах от дома, делал тишину еще ощутимей. Брандтер, сидя на лавке перед домом, пил подслащенное молоко, которое каждое утро стояло для него наготове в теплом устье печи, и закусывал свежим белым хлебом. Легкие нарушения безмолвия, при этом производимые — например, тихое дребезжание кружки и тарелки, когда он ставил их на лавку, — сразу же поглощались огромным запасом тишины, накопившимся за ночь, и эти только что нанесенные крошечные ранки на девственном теле занимавшегося утра тотчас затягивались снова. Утро же нежно и властно окутывало одинокого человека, будто незримое толстое одеяло.
На востоке зажегся первый бледный луч. Дальние Козьи хребты придвинулись чуть ближе и обрисовались на фоне неба. С проселочной дороги, бежавшей вдоль реки, отдаленно донеслось неторопливое цоканье лошадиных копыт и громыхание колес. Брандтер повернул голову на эти звуки. Вскоре стала видна и повозка, крестьянская телега, на которую — это при все уменьшавшемся расстоянии отчетливо увидел Брандтер — хозяин взвалил другую, должно быть поломанную, повозку — высокую двухколесную тележку, не слишком обычный и употребительный экипаж; одно колесо его, очевидно, было вконец сломано. Брандтер, наблюдавший это явление в сумерках рассвета, на миг мрачно сдвинул брови. Вообще-то его удивило, что в такую рань к нему явился клиент, ведь эту повозку, скорее всего, везли к нему, чтобы он ее починил. Крестьянин ехал неспешной рысью и уже приближался к тому месту, где ему надо было свернуть с дороги в боковую колею, подводившую к мастерской каретника — путь к ней указывал знак при дороге (колесо на шесте).
Но крестьянин и не думал сворачивать, его лошадь продолжала трусить дальше мимо Брандтера и тащила свой громыхающий груз по дороге к Юденбургу. И тут зоркий глаз Брандтера разглядел хозяина телеги: это был один из двоих унцмарктских крестьян, сидевших на постоялом дворе за соседним столом.
Брандтер, поднявшийся было, чтобы встретить гостя, застыл на месте и осенил себя крестным знамением. Теперь только он понял, что все это означает. Итак, отныне местные крестьяне снова будут ездить в Юденбург к каретнику, как ездили прежде, до того, как он здесь поселился. Он, конечно, знал почему. Сквозь зубы Брандтер послал проклятья болтливым и несдержанным во хмелю товарищам.
Но это было еще полбеды. Несколько дней спустя, войдя в горницу по окончании трудового дня, он увидел, что жена сидит заплаканная и, как никогда, обозленная на него. Она не желала ничего говорить. Где она была? У лавочницы, выдавила она и снова начала всхлипывать. Тут он обо всем догадался и без обиняков сказал ей, в чем дело. Она расплакалась страшно и неудержимо и, рыдая навзрыд, время от времени выкрикивала отдельные слова, вроде: «мерзкие болтуны», «какой позор для нас!» и «я сказала, что это все неправда».
— Зачем ты это сказала?! — резко спросил Брандтер.
— Затем… затем, что это позор… мои родители… О, что я наделала!
— Я тебя не неволил! — сказал Брандтер и, выйдя из горницы, так хлопнул дверью, что посыпалась известка.
В сенях он сразу остановился и застыл в оцепенении, глубоко потрясенный собственной несправедливостью и вместе с тем в неистовом отчаянии от своего положения. Значит, впредь он должен жить, будто привязанный к позорному столбу? Не о своем добром имени думал он и не о глупых людях там, в деревне, с их пересудами. Пусть их судачат. Но вот Ханна… Как быть с нею? Он возвратился в горницу и попросил у жены прощения.
Однако при всем том не следует думать, что Брандтер оглядывался на свою прежнюю жизнь с чувством вины и раскаяния. Его боязливо-достойное поведение, к которому он возвратился тотчас же после единственного своего срыва, можно было бы скорее уподобить поведению узника в тюрьме, который никогда не меряет шагами свою камеру из конца в конец, намеренно никогда не пользуется всем ее пространством, ибо все-таки менее тягостно остановиться по собственной воле, нежели натолкнуться на дверь, запертую замком и задвижкой, или на непреодолимую стену. Но вот теперь, именно в эти дни, наш Брандтер, можно сказать, натолкнулся на стену, и от удара голова у него гудела. В дальнейшем он еще меньше расположен был хоть в чем-то прекословить жене. Он весь ушел в себя, да, похоже, он напряженно размышлял.
9
Дорожный экипаж, запряженный четверкой, приближался с запада к городу, и вот меж зелеными холмами показались его передовые укрепления и предместья; еще дальше взгляду открылись желто-серые выступы звездообразных бастионов, а за ними, тая в голубой дымке, бурое море крыш — ядро города, над которым там и сям вздымались церковные башни, выше всех — тонкий шпиль собора св. Стефана, поражавший издали своей новизной, будто поднялся он только сейчас.
На карете красовался герб графини Парч. Спереди и сзади сидели ливрейные слуги, впереди скакали верховые, правда, в одежде других цветов, и один вел в поводу свободную лошадь: это были люди маркиза де Кауры, который впекал навстречу своей старинной приятельнице и ожидал ее в Хадерсдорфе.
Теперь графиня и маркиз сидели в глубине кареты, в то время как баронесса фон Доксат, пользовавшаяся экипажем графини, покойно возлежала на мягкой передней скамье, подпираемая подушками и закутанная в китайскую шелковую шаль такой непомерной ширины, что маленькая старая дама совершенно утопала в ее волнах.
С удовольствием предвкушая окончание путешествия, графиня сегодня была особенно бойка на язык и вовсю тараторила по-французски, хотя надо сказать, что самая тема разговора особого удовольствия ей не доставляла. После того как маркиз еще раз устно пересказал ей все подробности последних событий, давно уже известные ей из писем, она разразилась горестными жалобами на пренебрежение, выказанное молодым фрейлинам двора в связи с готовящимся представлением балета. Особливо же ее племяннице фройляйн фон Лекорд. Последняя еще в феврале при первой пробе всего порядка музыки и танцев, имевшей место в самом узком кругу, в присутствии их величеств, исполняла в первом из двух стихотворений, что должны быть представлены с помощью придворного музикуса, главную роль — роль Дафны. При этом не только сведущие в деле итальянцы — в их числе Бенедетто Феррари, сочинивший текст к «L'inganno d'amore» [46], той самой пиесе, что с музыкой Антонио Бертали снискала такой успех в дни Регенсбургского сейма! — не только эти итальянцы восторженно рукоплескали ей, но также их величества государь и государыня выразили полнейшее свое одобрение. И вот извольте, сетовала графиня, на ее место является вдруг какая-то окаянная деревенская девка, gosse Hiaudite. Сама она, конечно, этой особы не знает, но ежели, как утверждает маркиз, это та самая, что осенью на приеме у княгини Ц. высказывалась столь неделикатным образом, то можно друг друга поздравить! Кстати сказать, все эти Рандеги вкупе не кто иные, как мужики сиволапые, равно как и прочие в том же роде, кого сейчас столь ласкают в Вене, подумать только, ихние нескладехи — и что они такого из себя представляют, коровницы, птичницы, и все тут — уже приглашаются исполнять придворный балет; это будет поистине коровий балет! Entre nous soit dit [47]. Но этого еще мало, ей, графине Парч, надлежит вдобавок весь этот придворный коровник опекать и наставлять. Их императорские величества почли за настоятельную необходимость не менее трех раз изъявить ей через посредство своего посла в Париже их высочайшую волю и особо подчеркнуть, чтобы она не преминула своевременно прибыть в Вену. Ее зять (он-то и был послом) доверительно показал ей секретный циркуляр венской придворной канцелярии, содержавший сие указание, причем на весьма видном месте.
