Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)
— Чего же вы желаете, отец мой?
— Гугенотов не должно быть во Франции. Их нужно изгнать. Козлища да отделятся от овец. Король уже колеблется. Лувуа теперь наш друг. Если и вы будете заодно с нами, все будет в порядке.
— Но, отец мой, представьте, как много их.
— Тем более необходимо удалить.
— И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.
— Исцеление в руках их.
— Это правда. Но все же мне жаль этих людей. Отец Лашез и епископ покачали головами.
— Так вы покровительствовали бы врагам Бога?
— Нет, нет; если они действительно таковы.
— Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?
— Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед…
— Ну, они ответили сами перед Богом за свои прегрешения… Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощь нам.
Г-жа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.
— Вы мудрее меня, — произнесла она, — и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.
— Вы обещаете?
— Да.
Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.
— Сегодня благословенный день, — промолвили они, — и поколения, еще не родившиеся, будут считать его таковым.
Г-жа де Ментенон сидела, пораженная открывшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворить свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина, — это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Жанной д'Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если в достижении этой цели ей придется ожесточить сердце против гугенотов, это, скорее, условие, нежели ее вина. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.
Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.
Иезуит угадал страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.
— Церковь быстро исполняет свои обещания, — проговорил он вкрадчиво. — И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.
— Я дала обещание, отец мой.
— Ну так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.
— Да, отец мой.
— Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее "я" с омерзением отворачивается от своих грехов, и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам — или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и не увидимся скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы и помните данное церкви обещание.
Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.
Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.
— Ваше Величество?! Одно мгновение… Мадемуазель сейчас зажжет лампу.
— Не зовите ее! — Он вошел и запер за собой дверь. — Франсуаза, темнота приятна, потому что она спасает меня от упреков, которые могут вылиться в вашем взоре, если даже вы будете так добры, что не выразите их словами.
— Упреки, государь! Боже упаси, чтобы я позволила себе высказать их.
— Когда я в последний раз ушел от вас, Франсуаза, я был полон благих намерений. Я старался выполнить их и не исполнил… не исполнил. Я помню, вы предостерегали меня. Как я был глуп, не последовав вашему совету.
— Все мы слабы и смертны, Ваше Величество. Кто из нас не падал? Нет, государь, сердце у меня разрывается при виде вашего огорчения.
Король стоял у камина, закрыв лицо руками. По его прерывистому дыханию г-жа де Ментенон поняла, что он плачет. Вся жалость, столь свойственная женской душе, воскресла в ее сердце при виде этой безмолвной фигуры, стоявшей символом раскаяния в неясном свете. Жестом, полным сочувствия, она протянула руку и коснулась на одно мгновение рукава бархатного камзола короля. Он тотчас же обеими руками схватил ее за руку. Она не сопротивлялась.
— Я не могу жить без вас, Франсуаза! — крикнул он. — Я самый одинокий человек в мире, словно живущий на вершине высокой горы, где кругом нет никого. Кто мой друг? На кого я могу положиться? Одни стоят за церковь, другие за свои семьи; большинство за самих себя. Но кто из них совершенно бескорыстен? Вы мое лучшее "я", Франсуаза, вы мой ангел-хранитель. То, что говорит преподобный отец, совершенно верно: чем ближе я к вам, тем дальше от всего дурного. Скажите, Фрасуаза, любите вы меня?
— Я люблю вас в течение многих лет, государь, — произнесла она тихим, но ясным голосом, голосом женщины, ненавидящей кокетство.
— Я надеялся на это, Франсуаза, и все же дрожу весь, с головы до ног, когда слышу от вас эти слова. Я знаю, что ни богатство, ни титул не привлекают вас, и ваша душа тянется больше к монастырю, чем к дворцу. Но я прошу вас остаться здесь и царствовать. Согласны ли вы быть моей женой, Франсуаза?
Итак, момент действительно наступил. Она помолчала минуту, только одну минуту, прежде чем сделать последний решительный шаг; но даже эта короткая заминка была слишком длительной для нетерпения короля.
— Согласны вы, Франсуаза? — вскрикнул он, и страх зазвучал в его голосе.
— Да сделает меня Бог достойной такой чести, Ваше Величество! — произнесла она. — Клянусь, что если я проживу еще столько же времени, то употреблю каждый миг моей жизни на то, чтобы сделать вас счастливее.
Она стала на колени, и король, продолжая держать ее руку, опустился также.
— А я клянусь, — промолвил он, — что, если также проживу еще столько же времени, вы будете отныне и навсегда единственной женщиной для меня.
XII
ПРИЕМ У КОРОЛЯ
Быть может, м-ль Нанон, наперсница г-жи де Ментенон, узнала кое-что об этом свидании или отец Лашез с проницательностью, свойственной его ордену, пришел к заключению, что гласность — лучшее средство заставить короля исполнить свое намерение, — но как бы то ни было, на следующий же день при дворе стало известно, что старая фаворитка снова в немилости и что речь идет о браке между королем и гувернанткой его детей. Это известие, шепотом передаваемое при "petit lever", подтвердилось на "grand entree" и стало предметом общего разговора к тому моменту, когда король вернулся из часовни. Яркие шелка и шляпы с перьями отправились снова в шкафы и ящики, и возвратились из изгнания темные кафтаны и скромные дамские наряды. Скюдери и Кальпернеди уступили место молитвеннику и св. Фоме Кемпийскому, а Бурдалу, в продолжение недели проповедовавший пустым скамьям, увидел свою часовню битком набитой усталыми, скучающими придворными и дамами со свечами в руках. К полудню новость облетела весь двор, за исключением г-жи де Монтеспань. Встревоженная отсутствием любовника, она осталась у себя в комнате в высокомерном уединении, ничего не подозревая о свершившемся. Многим хотелось бы передать ей эту новость, но за последнее время король стал так изменчив, что никто не решался приобрести себе смертельного врага в той, которая, быть может, через несколько дней будет снова держать в своих руках жизнь и судьбу всего двора.
Людовик, по прирожденному эгоизму, так привык смотреть на всякое событие только со стороны, касающейся лично его, что ему и в голову не могло прийти, чтобы многострадальная семья, всегда покорно выполнявшая все требования, осмелилась что-либо возразить против нового решения монарха. Поэтому он очень удивился, когда после полудня брат короля, попросив у него частную аудиенцию, вошел к нему в комнату не со свойственным ему смиренным видом и без обычной любезной улыбки, а мрачно насупившись.
