Александр Казанцев - Школа любви
Потерявший рассудок горький пьяница менее смешон и жалок, чем человек, обуянный глупой и тщетной гордыней.
Могли ли не покарать меня за это боги?
И придет ли когда в этот мир «младенец», который сможет свершить то, чего не сумел я: научить людей любви?..
Многократно возросшая поэтическая слава мужа мало радовала вторую мою супругу: ей досадно было, конечно, что тысячи римлян считают меня очень любвеобильным, тогда как к ней я явно охладел. Она уже не приходила в дрожь от моих строк, не восторгалась ими.
Вот уж где парадокс: похоже, она любила меня больше до того, как я взялся обучать ее любви. Грешно мне так думать и болезненно для моего самолюбия, но это — сейчас, а тогда это меня мало тревожило. Вновь стали жгучей моей потребностью сумасбродные кутежи и оргии. Холод вновь проник на супружеское ложе, а слезы жены только раздражали. Ее требовательной и все же буднично-однообразной ненасытности предпочел я празднично-веселые ласки гетер.
Мой верный Пеант ворчал, впуская меня под утро:
— Опять она меня колотила! Кричит: все вы коты!..
— А ты разве не кот? — цедил я, морщась от головной боли.
— Кот! — с радостью соглашался Пеант, жмуря красные спросонья глаза.
И вот однажды этот «кот» встретил меня так, будто в угол нагадил: круглые глаза бегали, а бугристый нос вспотел.
Сграбастав в кулак тунику на его рыжеволосой груди, я, хоть и меньше его, тряхнул слугу, заглянул ему в ртутные зрачки — и ничего выспрашивать не потребовалось, сам выложил:
— Тут это… Хозяйка сегодня в гневе была, посуду била… Об мою голову, вот!.. Потом вино пить с ней заставила… А потом… потом говорит: захолодела я до последней жилочки, разотри меня… Ну и… вот… А потом я убежал… вот…
Пусть и ничего у них не было, но для меня был повод. Пеанта я выгнал, но потом мне стало его не хватать, сжалился, взял назад. А вот не было того чувства, что жены не хватает…
Новый мой развод совсем подкосил отца: слег он, бедняга, рот покривило, свет в глазах почти померк. И когда я заглянул к нему после всех неуемных безумств праздника в честь бога-винодела Либера, не зря особо чтимого поэтами, он тщетно пытался что-то сказать мне. Быть может, он хотел проклясть меня? Но из посиневших, потянутых влево губ вырывалось только шипение да прозрачная слюна.
Наверное, я проклят им все же…
А по Риму как раз тогда кто-то пустил грязный слушок: потому, дескать, я не уживаюсь с женами, что люблю мальчиков. Однажды в районе Бычачьего рынка, куда забрел я понаблюдать нравы простонародья, за мной на виду у всех увязался чумазый мальчишка с наглыми, цвета ягод терновника, глазами. Он кричал мне средь бела дня:
— Эй, Назон, не хочешь ли меня полюбить?.. Всего две сестерции за гладкую розовую задницу — вовсе не дорого!
Дернулась рука моя, но ударить не посмел: никогда в жизни не обидел ни одного ребенка. Просто сделал вид, что не расслышал, и ускорил шаг, а он заулюлюкал мне вслед:
— Ой, какой стал неласковый! А раньше любил!
И кто ж это из недоброжелателей моих подкупил мальца на гадость такую?..
Надрывный детский смех преследовал меня. Долго. Мало того, спиной чуял я, как к смеху этому присоединяются и другие смешки, как из жиденьких хихиканий плетется тугой, как канат, смех сограждан моих. Быть мишенью для смеха стало для меня еще большей бедой, чем видеть безнадежную немощь отца.
От приятелей, заметно поуменьшившихся числом, узнавал я, что в кое-каких видных домах уже начали обсуждать мою безнравственность. Довелось слышать в передаче и такие отзывы, что порочность мою, дескать, и доказывать не надо — ядом греха пропитаны все мои книги.
Хотя для большинства просвещенных римлян стал я к тому времени уже великим поэтом, грязные слухи и сплетни не давали мне все же покоя. И вина перед отцом пускала яд в мою кровь: хотелось хоть как-то оправдаться, утешить его…
День, когда я пришел сообщить ему, что решил жениться в третий раз, стал последним в его жизни. Плетью лежала на розовом одеяле его желтая высохшая рука с золотым всадническим перстнем. Вряд ли он даже услышал меня. А если услышал — понял ли?
Если даже и понял — вряд ли поверил, что Назон начинает новую жизнь.
В это и я не верил.
Женитьба моя надолго задержалась из-за траура по отцу. Чтобы забыться, я засел за работу — вернулся к давненько заброшенной первой трагедии своей. Скорбь, вина, стыд и тягостное предчувствие безысходности помогли мне дописать «Медею».
Она была поставлена в лучшем римском театре. Конечно, в театре Марцелла, что выстроен по указу самого Августа в память о своем племяннике и зяте, покойном муже его Юлии. И, конечно же, посмотреть мою «Медею» пришли обе Юлии, дочь и внучка принцепса, а перед самым началом, когда я уже надежду потерял, ногти в волнении изгрызя, пожаловал и он сам, несравненный. Чуть было не отправился я от переживаний вслед за зятем принцепса Марцеллом, но успех трагедии был просто ошеломляющим, и, разумеется, не мог я, ошалевший от счастья, подумать, что именно в тот день завязался роковой узел. Да, знакомство с августейшими Юлиями, младшей и старшей, которые с того дня стали поклонницами моими, как раз и сгубило меня потом…
Разве мог я предвидеть что-либо дурное, обласканный первыми людьми величайшего из государств? Мог ли думать о плохом, когда солнцезащитное покрывало над театром, казалось, вот-вот взовьется в небо от криков восторга и одобрения?
От души меня поздравлял с триумфом консул Фабий Максим, ставший не так давно моим другом, муж добродетельной Марции, сводной сестры принцепса. Это ведь она, чуткая и мудрая Марция, давняя почитательница моего поэтического дара, ввела меня в свой дом, это она однажды познакомила меня с лучшей подругой своей, состоятельной вдовой, без всяких экивоков проча мне ее в жены, чему я противиться не стал, увидев в том немалый резон.
Стыдно вспоминать, но после двух неудачных браков я не ждал ничего от третьего, кроме, разве что, покоя и материальной выгоды. Покой мне сулили мягкий нрав третьей моей избранницы (если уж по-честному, выбор был не совсем мой), ее благородство и зрелая женственность, ну а выгоды — само собой. Мало тогда занимала меня красота ее: хвала богам, что не стара и не дурнушка!
Однако, помнится, насторожили меня не восторги, а глубокие ее суждения о стихах моих, выказавшие недюжинный ум. Чувствовать, душой принимать женщина способна, думал я, но так глубоко проникать в суть — вовсе ни к чему. Теперь понимаю: неосознанно я опасался, что столь проникновенное прочтение откроет, в конце концов, что все мои любовные вирши написаны без любви.
Похоже, она еще тогда это поняла…
Она отдалась мне всей истосковавшейся в многолетнем одиночестве душой, всем жаром изжаждавшегося во вдовстве тела.
Первый год нашего супружества стал для меня ежедневным постижением науки любви. Уже не я жену, а она меня учила, казалось бы, не уча вовсе.
То, как она улыбается, как расправляет складки расшитого подола, как расчесывает костяным гребнем золотистые волосы и тщательно укладывает их, как дает указания слугам и рабам, как чтит память своего покойного мужа, славного военачальника, как рассказывает двенадцатилетней дочке о бурной жизни богов — все это и многое другое, включая даже самые мелочи, шлифовало натуру мою, как сглаживают струи Тибра неровности прибрежных камней.
Этому способствовало, конечно, и мое несколько запоздалое открытие: жена, оказывается, дивно хороша собой, тело ее, даже при некотором избытке плоти, совершенно, а душа несравненна и вовсе.
Вот потому-то я, много лет воспевавший неведомую Коринну, этим именем буду до конца дней своих называть третью супругу, ведь только благодаря ей познал Назон истинную любовь.
Даже восковая посмертная маска моего отца, висящая в атрии нашего дома, казалось, добродушно улыбалась, когда Коринна останавливалась возле или проходила мимо. Ах, отец, ну почему же ты не дожил до поры, пусть недолгого, но истинного счастья моего!..
Будто отвар волшебной чемерицы постепенно избавлял меня от безумия. И любовь, свившая гнездо в моем сердце, вполне осмысленно привела меня к неистребимой жажде продолжить род свой.
Да простят меня боги, но, как Юпитер, зачинавший с Алкменой Геркулеса, запретил солнцу всходить, так и я на брачном ложе нашем хотел «слить две ночи в одну» ради зачатия сына или дочери, живого воплощения нашей любви.
Но зачем же вы сделали семя Назона бесплодным, о боги всемогущие?! Может, этим вы отомстили за былую безлюбость мою? Жестоко же вы покарали меня, Венера, Гений и Купидон!..[1]
Окончательно убедившись в бесплодии своем, я еще больше полюбил дочь Коринны — златовласую Делию. И ум, и красоту, и мягкость нрава взяла она у матери. Так же чист был ее высокий лоб, так же сияли светом чистой души ее карие, с прозеленью, глаза, а гибкий стан девочки обещал в будущем налиться всей чудесной мощью женской.
