Жорж Бордонов - Атланты
— Это моя единственная отрада. Ош говорит: родиться в скорбный день, уйти в день скорби, нет в человеке ничего, кроме скорби.
— Он с севера. Мне кажется, климат влияет на характер.
— Может быть. Там, среди льдов, он мечтал о пальмах. Здесь он вспоминает о своих льдах.
— А ты?
— У меня нет ни прошлого, ни будущего.
— Ты говоришь это из страха?
— Чего мне бояться?
— Потерять жизнь.
— Пожалуй, но только разве что в тот миг, когда я счастлив.
— Как сейчас? Ответь!.. Ведь правда, мы счастливы вместе?
— Да, наверное.
— Но ты в этом не уверен?.. О, Гальдар, чего же тебе еще нужно?
— Я не знаю.
— Ты сомневаешься в моей любви?
— Она едва только родилась.
— Уже две недели!
— Верно.
— Подумать только, две недели — и я еще не пресытилась тобой, нами! Это словно чудесное путешествие, правда?
— Славный принц встанет на ноги, и мы вернемся в Посейдонис, царство реальности.
— Но ты ведь и там будешь со мной?
— Если на время войны император передаст тебе власть, у тебя появятся заботы, обязанности…
— Мои ночи все равно будут принадлежать тебе… Знаешь, иногда я себя спрашиваю, как я могла так полюбить тебя… Я словно больна тобою, я боюсь всего, я плачу…
— Ты плачешь о себе, ибо понимаешь, что эта любовь обречена.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что однажды после старательных торгов ты станешь женой какого-нибудь короля: Дора стоит целого королевства. Вот это плечо — столицы. Эти волосы — реки. Эти груди — цепи гор с водопадами и пластами драгоценных камней. Ноги — мощеные дороги, окаймленные домами и деревьями. А у меня есть только одежда да сандалии.
— Давай забудем, что этот день когда-нибудь придет.
Безмолвная ночь висела над ними. Листва, плоды и цветы благоухали; на них проступали капельки сока, разогретого дневной жарой. Между морским горизонтом и аркадами дворца тянулись бесконечные сады, сменившие огни великого города, сторожевые фонари мерцали в гудящей толпе, которая затихала только с рассветом, чтобы вскоре оживиться вновь… Во время прилива волны разбивались о ступени террасы, и пена укрывала землю возле корней апельсиновых деревьев. Эти нескончаемые жалобы рассыпающихся валов, этот стеклянный звон или, когда море отступало, эти нашептывания, прерываемые серебристой дрожью уходящей воды, составляли здесь единственный аккомпанемент. Но, казалось, сюда сходились, играя свои партии, все оркестры земли. А при северо-восточном ветре сюда долетал и зловещий рокот соседнего пролива, узкого и скалистого.
Как и в императорском дворце, комната, Доры поражала белизной, блеском и сиянием перламутра на мебели, стенах и коврах. Свечи белого воска оживляли эти причудливые узоры. Все здесь дышало безмятежностью и утонченностью, даже изгиб постели, устроенной в виде корабля, круто вздымающего свой позолоченный нос, на котором две резные фигуры безмолвно беседовали о чем-то. Одна из них держала на плече лопату и протягивала другой яблоко; туника ее была украшена расходящимися полосами. У второй были крылья, и одежда ее была испещрена, словно затейливая чешуя, мелкими узорами; в руках она держала трезубец и протягивала своему вечному собеседнику рыбу. Земля и Море! Земля, рождающая в муках трудный хлеб, и море, свободное и безжалостное; но, казалось, одинаковая улыбка блуждает по их устам.
После того случая с юной рабыней Дора часто сопровождала Гальдара в его прогулках. Было ли это ей и впрямь приятно, или она просто разыгрывала из себя возлюбленную, смеясь, когда ветер растрепывал ее волосы или задирал легкие одежды, а губы ее спутника становились солоноватыми от свежего бриза? Гальдар предпочитал не думать об этом. Он делал вид, что принимает участие в игре, а может быть, верил в это на самом деле. По пути, пробираясь между истерзанных скал, он показывал ей разных животных, о существовании которых она и не подозревала: креветки, снующие в зарослях водорослей, мгновенно разбегались в испуге, когда он топал ногой; рак-отшельник тащил свою раковину, к которой прилепилась лиловая актиния: быстрые щупальца выходили из тонких лепестков, открывающихся и закрывающихся с неповторимой грацией; морской гребешок забавно прыгал, хлопая створками, и исчезал в облаке ила…
Однажды они обнаружили торчащую из песка носовую фигуру. Кривляющаяся, увешанная, словно бородой, ракушками голова напоминала сказочного дракона. Такие изображения украшали корабли северных колоний. Гальдар помрачнел, окунувшись в воспоминания о своих ушедших товарищах, и Дора, чтобы как-то развеять его грусть, осторожно и мягко начала его расспрашивать о странах, в которых он побывал.
Это была неисчерпаемая тема, ибо за двадцать лет Гальдар избороздил столько морей, бросая якоря во всех известных портах, и слышал едва ли не все языки мира! А кроме того, в этих беседах они лучше узнавали друг друга, учились понемногу заглядывать в свои души, открывая для себя новые чувства и окрыляясь новыми надеждами. Она, почти не покидавшая прежде императорского дворца, постигала природу, узнавала ее нескончаемые богатства, рассматривала ее на расстоянии вытянутой руки, — этот мир, куда более земной, чем мир придворных сановников. И он, удивляясь тому, как покорно она слушает, вдруг увидел в ней совсем другую женщину, которой она сама в себе еще не ощутила. Вспоминая тот ад, который он прошел, Дора спрашивала себя, как, каким чудесным усилием разума и воли сумел он удержать в памяти столько знаний, постичь так много и забыть свои бесконечные несчастья и кем он мог бы стать, если бы не эти невзгоды, выпавшие на его долю! Приливы нежности захлестывали ее, когда в его рассуждениях просвечивал вдруг лик прежнего ребенка, которым он когда-то был. День за днем, шаг за шагом она узнавала с трепетом его жизнь, исполненную скорби, не слишком богатую радостными событиями и насыщенную размышлениями!
Гальдар вел ее по просторам своей памяти и воображения в те далекие страны, где ему довелось побывать и которые она знала лишь по сводкам высокопоставленных чиновников своего отца и описаниям географов. Он рассказывал о Ниле так, как мог бы рассказать гребец с галеры, идущей на веслах вверх по течению, исходивший его берега и перенесший удушающий зной африканского солнца.
— Вода в нем желтого цвета, но берега очень плодородны, ибо он столь же богат жизненными элементами, как и кровь человека. Это артерия страны. Никто, кроме жрецов, не знает, где он берет свое начало.
Он побывал у трех великих пирамид — тех, что мы называем пирамидами Хеопса, Хефрена и Микериноса, — и осмотрел их, изучил, коснулся руками, пока его товарищи валялись в тени, умирая от усталости и жажды. Он запомнил, что каменные блоки пригнаны столь тщательно, что в щель невозможно было вставить ногтя. Он говорил, что египетские мудрецы предсказали конец света, и кто-то из просвещенных фараонов повелел возвести эти сооружения, форма и мощь которых могла бы поспорить с огнем и водой, чтобы сохранить для грядущих поколений накопленные знания.
— Но нынешние люди утратили то, чем обладали древние. Они утеряли тайну Чисел. Умеют только покупать и продавать. Думают, что пирамиды скрывают сокровища.
— Они сбились с пути?
— Да. Вера умерла. Египетские властители возводят мавзолеи, чтобы увековечить свою ничтожную славу. Они пытаются подражать предкам, не зная, что такое святость.
— А атланты?
— Они подали дурной пример: первыми забыли свое великое предназначение.
— Но в чем оно состоит?
— Ты ведешь за собой этот народ, и никто, никто не объяснил тебе, кем были наши отцы и что они сделали?! В те давние времена они очистили землю от мерзких чудовищ — нынче их не встретить, — населявших болота, пещеры и лесные ущелья. Наши отцы встречались и воевали со всеми теми существами, которыми теперь украшают корабли. И это еще не все! Не было на земле никого искуснее их в судостроении, никого неустрашимее и сплоченнее их; и они несли с собой повсюду свет веры, искусств и ремесла. Тогда нас любили. Наших отцов ожидали, а не отвергали, как теперь.
— Но ведь это они создали империю?
— Потом, Дора! Много времени спустя! Империя — это болезнь, вывих, эпидемия, охватывающая народы. Просвещение не означает захвата. Но когда кто-то достигает могущества, способного соперничать с нами, мы чувствуем себя отвратительно! Новые люди пришли к власти, они перевернули с ног на голову, уничтожили все, что было накоплено таким трудом, — даже уважение, которое к нам питали!
— Ты говоришь об отце?
Он помедлил с ответом. В первый раз он так явно изменял своим мыслям. Он почувствовал не страх даже, а скорее, досаду на самого себя.
— Ты, наверное, не винишь Фореноса в агрессии? — продолжала спрашивать Дора.
