Юзеф Крашевский - Дети века
— А я их презираю, — прибавил Валек.
Не теряя ни минуты, хозяйка спустилась отдать приказание Дворнику, чтобы сходил к Шурме за вещами. Геройское это решение пришлось весьма не по вкусу приказчику, пану Игнатию, который отчаянно махал головой и хотел даже сделать какое-то замечание, но вдова и не думала его слушать.
После такого отважного поступка, пани Поз заперлась у себя наверху, а Лузинский спустился вниз почти с торжествующим видом, и тут все окружили его. Общество еще прибавилось, все сгорали от любопытства, герой был уже в руках, но… приличие не позволяло приступить прямо к расспросам. Валеку предоставили занять обычное его место на диване и отдохнуть после таинственного приключения.
Сперва, из уважения к нему, не хотели даже играть на бильярде, однако, после решили, что стук шаров чрезвычайно полезен Для рассеяния печальных мыслей. Секретарь первый взялся за кий. Валек в это время задумался, и общество возвратилось к обычной свободе движений.
Но дню этому не суждено было, как обыкновенным дням, без! возвратно исчезнуть из памяти. Едва игроки заняли позицию, как дверь отворилась и молодой человек показался на пороге; но тар как он не был знаком с местностью и никто его не предупредил: о трех ступеньках, то он оступился и, может быть, упал бы, еслв бы ловко не удержался за плечи секретаря, у которого очень веж-: ливо начал просить извинения.
Секретарь рассмеялся, и завязалась беседа.
— Видно, что вы у нас гость первый раз, — сказал он весело, — ибо подобные господа все почти приплачивают за знакомство со ступеньками шишкой на лбу или по крайней мере испугом. Нас уже это не удивляет.
Незнакомец, ввалившийся с таким шумом, был действительно приезжий, а именно барон Гельмгольд Каптур, возвращавшийся на Турова, и которому необходимость указывала остановиться дня на два в городе по важному личному делу.
Привыкнув жить в столицах, барон полагал, что и здесь найдет хоть миниатюрное подражание столичному: небольшой отель и табльдот — места, в которых мог бы услыхать кое-что и добыть необходимые сведения. С удивлением, однако ж, он убедился, что в так называемом отеле трудно было найти и одну комнату, ибо порожнюю, обыкновенно, превращали во временную кладовую, а ресторация, очевидно, предназначалась для местных посетителей. На него смотрели с таким изумлением, что дальнейшее пребывание казалось неловким, а знакомство и беседа почти невозможными. Конечно, оставалась еще аптека, но он вторичным посещением не желал возбудить надежд в хорошенькой панне Идалии, встретиться с несносным паном Рожером. Наконец, визит к Скальским он допускал только как грустную необходимость, избегнуть которой было бы невозможно.
Между тем, очутясь в ресторации, он решился уже здесь поужинать и воспользоваться случаем добыть какие-нибудь сведения. Если требовала необходимость, он умел быть хорошим товарищем, хотя одежда, приемы, — все обличало в нем человека из другого общества.
Секретарь продолжал еще смеяться, а барон вторил ему, внимательно осматривая посетителей. Его поразило печальное, нахмуренное и выразительное лицо Валека Лузинского, инстинктивно угадывал он в нем человека недовольного, неприязненного обществу, и, следовательно, от которого легко было узнать темные стороны местных дел и обывателей. Вопрос заключался лишь в том, как сблизиться с этим несколько диким индивидуумом, который должен был ненавидеть щеголей, подобных Гельмгольду.
Барон был, однако ж, весьма практичный человек: заказал себе сперва ужин, а потом, прикинувшись любителем бильярдной игры, в которой действительно был мастером, уселся возле Лузинского, следя за партией, которую играли секретарь с почтмейстером.
Последний немедленно узнал его, ибо давал ему лошадей до Турова и шепнул на ухо секретарю:
— Это барон из Галиции.
Секретарь, которому оказалось необходимым подмелить кий, стал таким образом, что мог сказать на ухо Лузинскому:
— Это австрийский барон.
Валек с любопытством посмотрел на барона.
— Вы не играете? — смело спросил его приезжий.
— Напротив, охотно играю, потому что это приятное развлечение после занятий. Голова отдыхает и руки заняты.
— Да, разумеется, каждый, кому приходится вести сидячую жизнь должен развеяться.
— Мне не приходится, — отвечал на это довольно холодно Валек.
— А! — сказал барон, всматриваясь в собеседника. — Мне тоже. Значит, мы в одинаковом положении. Бильярд развлекает меня.
— Иногда и меня, только я не могу играть долго.
— И не стоит. Вы здешний житель?
— Временно, — отвечал Валек, — были у меня здесь дела, но я скоро выеду.
— Конечно, в Варшаву?
— Сам еще не знаю.
— Окрестность тут довольно пустынная.
— Как и везде у нас.
Разговор шел туго. Лузинский был в тот день не расположен. Барон рассчитывал на бутылку шампанского, но так как он велел подать себе ужин в другую комнату, то и не знал, как пригласить Лузинского.
Отрывистые фразы не вязались, а в это время сам приказчик появился с цыпленком таких размеров, — который с успехом мог заменить курицу.
— Хотя мы и не знакомы, — обратился барон к Лузинскому, — но я надеюсь, что вы не откажетесь выпить со мною бокал шампанского.
Валек очень любил шампанское, — это была одна из его многозначительных слабостей, хотя и венгерское смягчало его, и он обнаружил нерешительность, а барон тотчас воспользовался случаем.
— Пойдемте же, — сказал он, — мы оба молоды, и хоть не знакомы, отчего же нам и не побеседовать.
И они вышли в другую комнату. Шампанское было заказано и одно уже ожидание его оживило беседу.
— Места здешние очень мне нравятся, — молвил барон, — но люди гораздо менее пришлись по сердцу, — может быть, оттого, что я мало знаю их.
— Не выиграют они, если и больше узнаете; люди, как вообще люди, — заметил Лузинский. — С кем же вы здесь познакомились?
— Давно еще, в Варшаве, я встречался с паном Рожером.
Лузинский сделал гримасу и замолчал.
— Вы знаете Скальских? — спросил барон.
— Разве вас интересует это семейство?
— О, нисколько! — отвечал барон, рассмеявшись. — Мне хотелось только узнать — помещики ли они, живущие здесь временно, или…
— Это владельцы аптеки. Пан Скальский был, есть, но уже более не хочет быть аптекарем; он, может быть, и примирился бы с аптекой, но дочь и сын не хотят и слышать об этом — скорее смерть, нежели аптека. Скальские употребляют герб на печати, но герб и ревень как-то несовместны.
— Отлично! — проговорил Гельмгольд, смеясь и наливая собеседнику шампанского. — Они и мне показались такими, когда пан Рожер пригласил меня к себе.
— Панна Идалия очень хороша собою, — прибавил Лузинский, — но…
— Так, значит, у этой красоты есть свои но? — спросил барон.
— Не в красоте, а разве в сердце, — подхватил Валек, — она родилась без него.
— Что касается сердца, в этом трудно удостовериться, — сказал барон, — но человек, у которого нет его, бывает иногда его жертвой, когда очнется поздно.
— Относительно панны Идалии сомневаюсь… Она образована, мила, остроумна, восхитительна, но…
— Недостаток сердца — величайшее счастье для женщины.
— И страшное бедствие для мужчины, который полюбит такую женщину.
— Зачем же влюбляться в нее? — спросил барон.
— Правда, — отвечал Валек, — но есть предназначение…
— А много уже пало несчастных жертв? — спросил барон.
— Не знаю, — сказал, засмеявшись, Лузинский. — Хотя я и вырос в этом городе и снова живу здесь с некоторых пор, однако не имею счастья быть близко знакомым с аптекой. В аптеке метят на аристократию, а я… нужно ли вам объяснять, не принадлежу к ней.
— А разве вам неизвестно, скольких родов бывает так называемая аристократия? — спросил барон.
— Я не имею претензии ни на один из них. В Англии, может быть, подобно д'Израэли или Маколею, я добился бы чего-нибудь, но у нас…
— Вижу, что вы заняты умственным трудом.
— Может быть, и занимался бы, если б подобный труд был возможен в нашем крае, — говорил более и более развязно Лузинский. — Но для кого предпринимать его здесь? Для четырех читателей, которым известно все то же, что и мне…
"Оригинальная встреча, — подумал барон, — плетет Бог знает что, да еще с неподдельным жаром".
И он подбавил собеседнику шампанского.
— Вы не должны оставаться в этом тесном кружке, — сказал барон как бы с участием.
— Я ведь здесь временно, — молвил Лузинский, — но мне недостает энергии, воли; я не вижу цели, жизнь трачу в бездействии.
— Если у вас положение независимое…
— Совершенно независимое, — подхватил Лузинский, — я свободен, как воздух, и даже никто не принуждает меня к труду, потому что могу прожить и без него.
