Игорь Ефимов - Невеста императора
«Пощади, Господи, не обрушь завтра огонь и серу на место сие, как ты обрушил их на Содом и Гоморру».
И вот встает наутро солнце над городом. Еще один день подарен ему, чтобы одуматься, чтобы сойти с гибельной тропы. И до нас доходит известие, что кровавое веселье в Колизее было подпорчено вчера. Посреди боя на копьях — пара на пару — на арену вдруг выбежал какой-то монах и встал между бойцами с крестом в руках.
На трибунах поднялся возмущенный вой.
Служители пытались прогнать монаха бичами и раскаленными прутьями.
Он только прикрывал лысый череп крестом, корчился, но не уходил.
С трибун полетели объедки, потом камни.
Копейщики, превратившись вдруг в зрителей, наблюдали со стороны.
Большой камень ударил несчастного в затылок, и он упал лицом в песок. Но озверевшие люди не могли уняться, они ликовали и бесновались, будто праздновали победу над могучим врагом.
Наконец град камней утих. Раскаленный прут зашипел на щеке лежащего, но тело не пошевелилось. Труп нарушителя уволокли и бросили на повозку вместе с убитыми гладиаторами. Бой возобновился.
Мы больше никогда не видели в нашей церкви Телемахуса.
А я спрашивал себя, не его ли праведной кровью был куплен еще один восход над городом Римом.
(Юлиан Экланумский умолкает на время)
МЕРОПИЙ ПАУЛИНУС ПЫТАЕТСЯ СПАСТИ ПОЭТА КЛАВДИАНАТриумф императора Гонория, начавшийся так блистательно, под звуки труб, светлым, безоблачным днем, обернулся каким-то грозовым затишьем и наползающим мраком. И город Рим, и владыка Западной империи будто хотели сказать друг другу: «Зачем ты не таков, как я ожидал?»
И немудрено.
Воспитанный при дворе в Константинополе, Гонорий, конечно, должен был усвоить тамошний взгляд на императорскую власть. Воплощение Бога на земле — вот к какой роли он себя готовил. Если бы римская толпа распростерлась на мостовой и затихла при его приближении — тогда, наверное, он посчитал бы, что его встречают достойно. Но эта разнузданность, эти панибратские крики, эта веселая давка… А советники и придворные объясняют ему, что по традиции император должен разбрасывать деньги, должен выслушивать речи и поэмы, должен сам произнести речь перед сенатом…
Император — должен?!
Кто смеет говорить владыке, что он что-то «должен»?
Какая-то языческая традиция? Да в Риме не было триумфов вот уже сто лет — о какой традиции вы смеете говорить?
И посреди торжественного заседания в сенате император вдруг встал и вышел. И отправился прямо на богослужение в церковь Святого Иоанна на Латинском холме. А оттуда — в базилику Либерия на Эскулане. А потом пересек Тибр и посетил вечернюю службу в церкви Св. Петра.
И наутро отбыл из Рима и вернулся в свою резиденцию в неприступной Равенне.
Для христианской партии Рима это прозвучало как звук боевой трубы. «A-а, вы надеялись увидеть на троне нового Юлиана Отступника?! Не бывать тому!»
Торжественные молебны о здоровье и процветании императора служили во всех церквах. Но, как это всегда бывает, вслед за волной радости и благодарности начала подниматься волна мстительной злобы. Людишки, не прочитавшие за свою жизнь ни одной евангельской строчки, спешили примкнуть к тем, кто в данный момент казался им победителем.
В суды потоком пошли доносы. Достаточно было заявить, что такой-то хулил имя Христа, или принадлежал к запрещенной секте, или участвовал в недозволенных языческих обрядах, как человека хватали и присуждали к пыткам, изгнанию, конфискации имущества, казни. Сколько негодяев, надевших благочестивую маску, сумели потешить тогда свою злобу!
Однажды поздно вечером служка пришел доложить, что в нашей церкви укрылся какой-то человек и просит о свидании со мной. Я поспешил к боковой двери, открывавшейся прямо в узкое пространство за алтарем. Когда человек откинул капюшон, в слабом свете лампад я смог разглядеть его лицо и узнал поэта Клавдиана.
Мы редко встречались в последние годы.
Когда-то нас ненадолго свела любовь к поэзии. Но он изо всех сил рвался наверх, к почестям, должностям и славе, я же тогда бежал от них вниз, в простоту и бесхитростность христианской жизни. Как два путешественника на горной дороге, мы задержались, чтобы дать нашим повозкам разминуться и немного порасспросить друг друга о дождях и ветрах, ожидающих каждого впереди.
Казалось, он достиг всего, о чем мечтал когда-то, сходя с египетского корабля на римский причал десять лет тому назад. Его поэмы и панегирики императору и полководцу Стилихону читали публично при дворе, он получил пост трибуна, его бронзовая статуя была установлена на форуме Траяна.
И что же?
Поворот злой судьбы — и он сброшен на край гибели, вынужден скрываться, бежать, искать защиты.
— Паулинус, — сказал он хриплым голосом. — Паулинус, они хватают всех подряд! Как это могло случиться? Знатность, богатство, высокое родство — ничто не спасает! Не нужно судебного разбирательства, не нужно выслушивать адвокатов и свидетелей. В епископском суде достаточно признания, вырванного пыткой, — и человек осужден… Таково ваше христианское милосердие.
— Христианство, — отвечал я ему, — взывает непрестанно к милосердию именно потому, что знает, как мало его в человеческой душе. Лишь одна отерла лицо Христа на крестном пути — остальные смеялись.
— Спаси меня, Паулинус! Укрой на несколько дней. Потом я смогу достать коня или мула и ускользну из этого проклятого города. Я доберусь, я брошусь к ногам Стилихона. Расскажу ему, что здесь творится. Не может мой покровитель оставить меня беззащитным на растерзание врагам.
— Но с чего ты взял, что он ничего не знает? Неужели ты думаешь, что кровожадные разбойники, прикрывшиеся сегодня именем Христа, решились бы бесчинствовать, не заручившись молчаливой поддержкой двора и армии?
— Девять лет!.. Девять лет я прославлял его деяния, его походы… Тысячи стихов… И каких!.. Благодаря мне имя Стилихона останется в веках… Нет, я не верю, что возможна такая неблагодарность…
— Да уверен ли ты, что ему были по сердцу твои восхваления? Один из твоих поклонников — сын Симмаха Меммий — приносил мне твои поэмы, читал их вслух. Признаю, в них есть поэтический блеск, отличная техника… Но содержание! Например эта, о войне с визиготами…
— Ах, Паулинус, ты не понимаешь приемов панегирика… Конечно, любой владыка и любой полководец совершают ошибки… Скрыть их невозможно, люди знают о них и злословят. Задача придворного поэта истолковать эти ошибки как мудрую дальновидность, как блистательный ход в военной или политической игре…
— Суть, однако, в том, что не было никакой войны Стилихона с визиготами. На этом сходятся все мои друзья, искушенные в политике. Использовать армию Алариха как недорогую и надежную военную силу — вот к чему стремится Стилихон все последние годы, вот к чему пытается склонить императора и сенат.
— Как это «не было войны с визиготами»? А кто же, по-твоему, отбил армию Радагасиуса три года назад?
— Вот-вот… Ты в своих поэмах делаешь вид, что не замечаешь разницы между визиготами Алариха — христианами и уже наполовину римлянами — и остготами Радагасиуса — действительно варварами, способными только разрушать и грабить. Ты сравниваешь Стилихона с Марием, уничтожившим пять веков тому назад вторгшихся кимвров и тевтонов, но уверяю тебя: подобное сравнение он должен воспринимать только как насмешку. Ты портишь ему всю игру и при этом ждешь благодарности.
— Нет, Паулинус, тут все сложнее… Человеку, удалившемуся от света, как ты, трудно понять переплетение придворных интриг. Пойми, супругу Стилихона, Серену, тревожит, что их дочь все еще не имеет потомства от императора… Она опасается, что императора убедят развестись с ней…
— Ах, Клавдиан, Клавдиан!.. Когда же ты сам откроешь глаза и признаешь, что живешь под властью христианского монарха?.. Христиане не разводятся так легко… Знаешь, если от всего нашего времени уцелеют только твои поэмы, потомки даже не догадаются, что ты жил в христианской стране. Что она была покрыта церквами, что епископы сделались главнее генералов, что человек входил в этот мир и уходил из него под присмотром священника, а не жреца.
— Нашего императора я прославляю отдельно каждые два года. И в этом году, отмечая его триумф в Риме, я написал поэму «На шестое консульство Гонория». Многие находили ее просто виртуозной.
— О да!.. Меммий Симмах приносил нам ее. Скажи, зачем тебе понадобилось упоминать там, что император не разбрасывал золото во время триумфа?
— Но этот стыд был известен всем римским мальчишкам… На стенах писали оскорбительные надписи о скупости Гонория… А я, прикосновением поэтической строки, обратил жалкое в возвышенное: «Тот, кто сердцем народным любим, может не думать о том, как за деньги любовь покупать…»
