Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— Я верю вам, достойнейшая, — ответил кардинал. — Ваш высокий ум, ваше благородство известны всем. Достойно похвалы также решение ваше и вашей дочери, потому что вы обе хорошо знаете, что своему приемному сыну я не могу передать больших богатств, сокровищ или земель, ибо я всегда избегал тех кривых путей, которыми добывается богатство. Но вы получите хорошо обставленный дом с большим садом, а также приличный, даже значительный, годовой доход, вам не грозит нужда. Если дом, в котором вы станете хозяйкой, не будет принадлежать к самым блестящим, то любой сочтет его, по меньшей мере, приличным и зажиточным. Вы будете вращаться в обществе, держать слуг; мебель, украшения дома подобраны со вкусом, хотя и недорогие, и если вы еще присоедините свое состояние с доходами, то будете освобождены от всех жизненных забот и можете оказывать гостеприимство друзьям. Я бы и сам мог, пожалуй, найти для своего племянника невесту из известной аристократической семьи, которая охотно приняла бы его, но убежден, что он зачах бы в таком окружении. Моя семья была одной из беднейших во всей области, мои родные всю жизнь трудились в поте лица, и как ни заботились родители, работавшие на земле о моем будущем, они не смогли сделать для меня и самого малого. Как и мой благочестивый друг и покровитель, блаженный Пий V, я был в свои ранние годы нищим, жил благодеяниями других, а те, в свою очередь, были почти такими же страждущими, как и я. Поверьте мне, благородная женщина, в нищете, где мы можем рассчитывать только на помощь и участие Бога, открывается святость, сладкое причастие, о котором богатые понятия не имеют. На этом пути я научился не поклоняться богатству, хотя не стоит и пренебрегать им, и ни одному льстивому слову не позволил сорваться со своих уст: в Венеции, Испании и моей родной Джозефии всегда оставался верен себе и своим убеждениям. Моего опыта вы, конечно, не могли иметь, но во всяком случае вы тоже не искали покровительства знатных и не преклоняли колени перед богачами. Вы сильны и крепки, мужественны и благородны, и это главным образом побудило меня так быстро дать согласие, хотя мой племянник, строго говоря, еще слишком молод и незрел для роли супруга. Однако я наблюдал, как скоро его испортило общение с молодыми вельможами, их распущенность. Я люблю это дитя и готов сделать всё для него, поэтому передаю этот слабый и податливый характер вашему мудрому управлению, чтобы вы сделали его мужчиной, чтобы он научился отличать справедливость от беззакония, правду от лжи.
— Задача нелегкая, — возразила матрона. — Но чтобы решить ее и для блага моей дочери тоже, необходимо, чтобы вы помогли мне устранить одно препятствие с помощью средств, которые, несомненно, есть в вашем распоряжении.
Она рассказала ему о дикой, почти животной страсти молодого Луиджи Орсини, о его угрозах, из-за которых никто из близких не чувствует себя в безопасности.
Кардинал погрузился в глубокие размышления.
— Эта мерзость, — промолвил он затем, — настоящий червь, подтачивающий наше государство, яд, уже с давних пор отравляющий все его жизненные артерии. Нам не хватает Дракона{86}, у которого было бы достаточно сил и авторитета, чтобы осуществить свои кровавые вердикты. Только подобным образом можно что-нибудь изменить. Святой отец слишком слаб, слишком миролюбив, чересчур гуманен, даже в самом гнусном убийце видит своего брата. Но он забывает, что одно прощенное убийство влечет за собой десять новых. Однако будьте спокойны, в данном случае моя святейшая обязанность предотвратить угрожающее вам зло, и я этого добьюсь. Обещаю вам определенно, что дерзкий юнец больше никогда не переступит вашего порога и не обидит вас ни в обществе, ни на улице, ни в церкви, если не хочет обречь себя на изгнание. На это папа даст мне согласие, хотя мы и не близкие друзья: задета и его честь, и моя. По этому делу он издаст строжайшие указы и передаст их своему сыну, губернатору, тому я тоже нанесу визит уже сегодня. Потом я поговорю со старшим кузеном этого молодого сорванца, с герцогом Паоло Джордано, достойным уважения Браччиано, моим другом. Перед ним трепещут все эти вертопрахи. Они не отважатся выступить против него, а он до сих пор был моим личным другом. Так что не беспокойтесь.
— Вы упомянули, почтенный, — продолжила донна, — мое состояние. Для вдовы оно, пожалуй, и значительно, но все-таки едва достаточно, ведь я должна помогать сыновьям, они не обеспечены. И, увы, скоро я могу потерять и это немногое.
Она вкратце рассказала о своем деле, что оно уже было решено в ее пользу, но недавно, чтобы помучить ее и, может быть, навредить дочери, один могущественный человек, имя которого она не хочет назвать, сумел так запутать его, что адвокаты робко отступили, а партия противника близка к победе.
— Я, пожалуй, смогу угадать, — сказал Монтальто, — кого вы имеете в виду; будьте спокойны, я сам возьмусь за это дело, и мои добродетельные коллеги Фердинанд Медичи и Борромео помогут мне. Тот, кого вы не хотите называть, никогда больше не отважится выступить против вас открыто и, таким образом, адвокаты и судьи сумеют довести дело до конца.
Донна Юлия встала, схватила руку кардинала, пылко поцеловала ее, оросив горючими слезами.
— О, теперь, теперь, — всхлипывала она, — самая большая милость, самая большая жертва, которую вы должны принести, чтобы предотвратить беду, ибо она загонит меня в могилу, если вы не услышите мою просьбу, мою мольбу, — жизнь моего несчастного сына!
Монтальто, внимательно выслушав историю заблудшего юноши, ответил:
— И эту вашу просьбу я исполню вопреки своим принципам и убеждениям. Папа и губернатор пойдут мне навстречу, ибо впервые в жизни я требую подобное. Но если Марчелло снова попадется, связавшись с дурным обществом, то не забудьте мои слова: для него мои уста будут закрыты печатью.
Собеседники расстались, преисполненные величайшего уважения друг к другу. Вернувшись домой, Юлия увидела кардинала Фарнезе, сидящего рядом с ее дочерью. Он, по обыкновению, вел с Витторией разговоры льстиво, нежно, доверительно. Мать заметила, как необыкновенно хороша сегодня дочь — рядом с этим умным и аристократичным государственным мужем. Виттория воспользовалась возможностью удалиться в свою комнату, и когда они остались одни, Фарнезе сказал самым дружелюбным тоном:
— Где вы были до сих пор, почтенная подруга?
— У кардинала Монтальто, — ответила та.
— Что вы хотите от этого ханжи? — воскликнул, громко смеясь, Фарнезе. — Жалкий сонный осел из Марки, на устах которого всё еще пословицы тамошних пастухов и возчиков, достойный любимец фанатичного Пия V, имеющего такое же нищенское происхождение, как и он. Почему вы унизили себя до таких друзей, отвернувшись от лучшего общества, к какому привыкли?
— Умерьте свой пыл, почтеннейший, — ответила Юлия холодно, — мы только что договорились: его племянник теперь обручен с моей дочерью.
У кардинала слова застыли на губах, он побелел как мел. Фарнезе, в труднейших ситуациях не терявший самообладания, сейчас буквально онемел. Спустя минуту он с трудом выдавил из себя:
— Так? И вы считаете, что умно поступили? Прекрасно сработано! Захватить желторотого птенца в свои силки и позволить ему снимать сливки!
Он вскочил, затопал ногами и заскрежетал зубами.
— Я думал, — начал он снова, — вы, как трезвомыслящая, опытная женщина, взвесив все, оцените мои предложения, но нет, вы такая же гогочущая гусыня, как и все остальные болтливые мещанки.
Не пытаясь скрыть своей ярости, он покинул дом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Спустя некоторое время после того, как граф Пеполи вернулся в Рим, он снова отправился уже с освобожденным Асканио в путь в Сабинские горы. Когда они вышли в поле, Асканио, оглядевшись вокруг, сказал:
— Только две породы людей по-настоящему могут понять, как я счастлив сейчас: больной, находившийся на пороге смерти и теперь начинающий выздоравливать, приветствуя природу с новыми силами, и пленник, который месяцами томился в тюрьме. Ах, какое блаженство наслаждаться светом и свободой! Если бы осужденный на казнь мог выбирать, то предпочел бы быть повешенным на свежем воздухе, чем лишиться головы в темном тюремном дворе.
— Есть ли у вас надежда, — спросил граф, — что мы скоро закончим наше дело и сможем сразу освободить старика?
— Если говорить откровенно, — ответил тот, — чем дольше я думаю об этом, тем слабее надежда. Кажется, со времени ареста мои товарищи потеряли ко мне прежнее доверие. Многое, должно быть, изменилось, судя по тому, как грубо Антонио обошелся с вами. Итак, мой добродетель, если вы мне не доверяете или колеблетесь, поскольку я теперь сам не знаю, как встретят меня бывшие друзья, то лучше разойтись прямо здесь, а я вечно буду помнить ваше благодеяние, которое никогда не смогу оплатить.
