Гонсало Гуарч - Армянское древо
А сейчас заканчивай ужин и иди спать. В нашей стране было немало таких, как Назим, но им никогда не удавалось добиться своего. Так что успокойся, все будет в порядке».
Он кончил ужинать, а моя мать была так встревожена, что казалось, что она больше не в силах пребывать в таком состоянии. Я никогда не видела ее такой, но сейчас, после ответа моего отца, я поняла, в чем причина ее переживаний.
На следующий день положение не улучшилось. Решение о немедленном отъезде было окончательным. Мой брат нервничал, но вместе с тем он вроде бы чувствовал какое-то облегчение. Несмотря на свой возраст, Оганнес был сильно привязан к моим родителям, ведь он никогда не уезжал от них. Когда я рассказала ему о том, что услышала в кабинете отца, он не хотел мне верить. Он подумал, что это просто подростковые фантазии. Но все видели, что происходит что-то плохое, потому что мы вдруг срывались с места, и, судя по всему, навсегда.
Папа пустил слух, что мы отплываем в Константинополь на медицинское обследование моей матери. Оганнес останется в Трапезунде и прибудет в свою воинскую часть в назначенный день. Все должно было выглядеть совершенно естественно.
На самом деле было не так. Мой отец захотел увезти с собой все золото, какое только мог собрать, и поэтому сразу же стал продавать среди своих знакомых кое-какую собственность, причем цену просил довольно низкую, чтобы товар побыстрее разошелся. Дом он не предлагал для продажи, потому что мама ни за что не соглашалась продавать дом. Действительно, это был большой и просторный дом, окруженный прекрасным садом, и к тому же он находился в хорошем месте. Как можно было задешево спустить это место, где все мы родились? То, что мы, возможно, больше никогда не вернемся сюда, просто не умещалось у нее в голове.
Вся наша семья паковала вещи, мы хотели погрузить все это на «Эль-Сиргу». Мог ли кто-нибудь заподозрить, что на самом деле мы упаковывали свое имущество, а не товар? Но это было очень трудное дело — моя мать вздыхала по каждому предмету, словно старые вещи жили своей собственной жизнью и оставлять их означало отрывать их от самой себя. Что касается мебели, то отец решительно настоял на том, чтобы она осталась в доме.
Видимо, переживания, связанные с этими обстоятельствами, так повлияли на нее, что спустя два дня после того, как было принято решение об отъезде, она, едва проснувшись, потеряла сознание и без чувств упала на пол. Она пришла в себя через несколько минут, но у нее вдруг так резко поднялась температура, что мой отец, испугавшись, пригласил большого друга нашей семьи врача Арама Мурадяна. За доктором побежала я, потому что отец велел Оганнесу оставаться дома из-за появившихся слухов, что армия хватает на улице армянских мальчишек старше пятнадцати лет и вербует их на службу.
Араму Мурадяну было тогда лет сорок. Для меня же он был просто взрослый мужчина, который заслуживал уважения, которое у нас, армян, прививается старшим. Он вел прием в старом доме, на первом этаже которого работал, а на втором этаже проживал сам. От нашего дома до него было всего минут десять пешком, и, когда я впопыхах, почти заикаясь, рассказала ему, что произошло с мамой, он встал из-за стола, за которым писал, схватил свой баул и с встревоженным видом быстро пошел за мной.
Я подумала, что он наверняка знаком с доктором Назимом, и хотела расспросить его о нем. Но не решилась заговорить на эту тему. Его серьезный и отсутствующий вид помешал мне задать вопрос.
Папа и он закрылись в спальне, где лежала моя мать. Мне хотелось войти туда, потому что я очень любила свою маму и очень беспокоилась за ее состояние. И не зря — моя сестра, ухаживавшая за ней, шепотом сказала, что мама бредит и не узнает ее. Я обратила внимание, как доктор встревожился, когда услышал это.
Все усложнялось. Я подумала, что вряд ли мы сможем уехать, потому что состояние здоровья моей матери не позволяет нам осуществить наше намерение. Моя сестра только и делала, что плакала, а Оганнес, обычно веселый парень и большой шутник, был молчалив и задумчив. Дело явно принимает нежелательный оборот. Я чувствовала, что произойдет что-то ужасное, и это предчувствие сжимало мне сердце. Не могу, однако, не признать, что вся эта обстановка поспособствовала моему быстрому взрослению. Всего несколько дней назад, войдя из любопытства в комнату, где мой отец говорил со своими друзьями, я услышала их беседу, и внутри меня что-то прояснилось. Я осознала, какой мир окружал меня.
Доктор Мурадян на секунду вышел из спальни и тихо сказал Оганнесу, чтобы он сходил в аптеку старой части города, недалеко от моста Табахане. Я машинально подошла к доктору, взяла из рук Оганнеса рецепт и сказала, что я сама пойду. Я знала, что моя мать одобрила бы меня — она боялась встречи Оганнеса с военным патрулем, который в последнее время появлялся в городе все чаще.
Я вышла из дома и бегом поднялась на холм, к площади Таксим. Оттуда я кубарем сбежала вниз к мосту и углубилась в лабиринт улиц старого города. Я хорошо знала, где была аптека — рядом с ней жила моя двоюродная сестра Тереза.
Аптекарь бросил на меня внимательный взгляд поверх своих очков и с любопытством наблюдал, как я пытаюсь справиться со своим дыханием после бега. Потом он взял рецепт и вошел во внутрь аптеки, чтобы приготовить лекарство. Он пробормотал, что это было сердечное средство. Этот мужчина знал меня, потому что я часто крутилась вокруг аптеки, и я пошла за ним внутрь помещения. Это был странный человек — у него не было ни единого волоска ни на голове, ни на руках, и, как мне казалось даже по всему телу. Это приводило в изумление меня и мою двоюродную сестру, когда мы заходили в аптеку, мы не могли отвести взгляд от его головы.
Надир Кабир был странным армянином. Его отец был иранцем, и, возможно, от него он унаследовал свои огромный нос. Единственное, что было красивым на его лице, так это его глаза — огромные и зеленые, изумрудного цвета. Кроме того, у него были маленькие, изящные руки с длинными пальцами, которые контрастировали со всем его телом. Тем не менее он ничего не хотел знать об иранцах и объявлял себя армянином, хотя в нашей колонии он был чужаком. Он был женат на турчанке, воспитывавшей своих детей в мусульманском духе.
Что касается меня, то он мне казался довольно симпатичным, потому что он не обращал внимания на нас, когда мы иногда проникали в его лабораторию и наблюдали за его работой. Правда, мы должны были вести себя тихо и не болтать, в противном случае он немедленно выпроваживал нас на улицу.
Не глядя на меня, он спросил своим гнусавым голосом, для кого предназначается это лекарство. Я ответила, что для моей матери, и он согласно качнул головой, бормоча, что жизнь — жестокая штука.
Через несколько минут он вручил мне маленький флакон из стекла янтарного цвета, закрытый пробкой с сургучом и пробормотал свои пожелания, чтобы мама выздоравливала. Я не заплатила, потому что обычно он заносил сумму в специальную тетрадку, и мой отец время от времени заходил к нему, чтобы расплатиться.
Я побежала обратно с большей осторожностью, чем по пути в аптеку, потому что однажды, возвращаясь домой тем же путем, я разбила флакон с лекарством. С того дня я была особенно внимательна.
И тогда я увидела толпу. Это были турки, по внешнему виду — рабочие с чайного завода. Но они не выходили с завода, и вид их был довольно необычен. В руках они держали палки, железяки, вилы и косы. Но не толпа привлекла мое основное внимание. Моя душа замерла, когда я увидела дядю Арама и другого незнакомого мне армянина, которые шли перед рассерженной толпой, понукаемые и подталкиваемые в спину.
Очень удивленная тем, что увидела, я сначала не могла понять, что там происходит, и замерла, наблюдая за ними из-за угла, но потом быстро сообразила, что мне надо было срочно укрыться за колонной, ведь я начинала понимать, что все это связано с тем, о чем рассказывал отец.
Они прошли так близко, что я могла бы дотронуться до моего дяди. Со смешанным чувством недоверия и ужаса, я смотрела на его лицо, обезображенное ударами. Один глаз у него был полностью закрыт и покрыт синяками, и, кроме того, он явно хромал.
Что касается другого мужчины, то его лицо было искажено страхом. Его почти вылезшие из орбит глаза смотрели то вправо, то влево, словно искали какой-то помощи.
Я вдруг поняла, что должна была что-то сделать, чтобы помочь этим людям. Дядя Арам на самом деле приходился дядей моему отцу, но возраст у них был примерно одинаковый.
Я кинулась бежать, забыв о предосторожностях и о флаконе с лекарством. Я только видела перед собой лица обоих мужчин, преследуемых толпой, казавшейся мне разгоряченной и разъяренной стаей.
Это уже были не слова или угрозы, это была суровая действительность, и пока я, задыхаясь, бежала домой, я не могла найти ответа на эту нелепую реальность и уже не считала, что мой отец, находивший выход из любого положения, был в силах как-то помочь этим людям. Я чувствовала себя так, как будто вакуум окружил меня, а я карабкалась по лестницам, смотрела на этих людей, не в состоянии произнести ни звука, ни выразить словами те чувства, которые охватили меня.
