Леонид Корнюшин - На распутье
— Ты, Дмитрий, не выпячивайся, — сказал Мстиславский, потряхивая белесым хохлом, — тут есть, чай, сановитее тебя!
— Я пощадил твоего брата-изменника, — бросил мрачно Шуйский Захару Ляпунову. — Ему, служившему вору Ивашке, полагалась плаха!
— Тут, княже, не о моем брате речь, — огрызнулся Захар.
— Пред тобою не князь, а государь-царь всея Руси! — накинулся на него Дмитрий Шуйский.
— Ежели ты, Ляпунов, так хочешь власти, то надевай шапку Мономаха. Бери! Что, страшно? — закричал Шуйский, топая ногами и брызгая слюной.
— Не царь ты — баба, обабился около девки! — выплеснул Шуйскому в лицо князь Тюфякин. — Нешто ты державный царь?!
В палату спешно, насупив клокастые брови, стуча посохом, вошел разгневанный патриарх Гермоген.
— С амвона приговорю как отступников и хулителей! Вон из палаты, злыдни нечестивые! — Гермоген замахнулся на них посохом. — Нашли время, када щеты сводить. Сбирайте рать, пока не напустил я на вас гнев Божий!
— Тронешь кого из нас — пеняй, государь, на себя! — пригрозил, выходя последним, Захар Ляпунов.
Князь Федор Мстиславский, не проронив ни слова, удалился следом за ними. Шуйский хотел крикнуть ему в спину что-то злое, но так и не решился — стоял и гневный и бессильный. Тяжелый вздох патриарха, с жалостью глядевшего на Шуйского, усугубил напряжение.
— Молись Господу, — только и выговорил Гермоген.
Шуйский будто на деревянных ногах поплелся в дворцовые покои, там его встретила еще не венчанная Мария Буйносова-Ростовская. Так соблазнительно близко был молодой пышногрудый стан ее!.. У Шуйского аж закружилась голова.
— Послезавтра — государев поход. Войско, слава Богу, я, кажись, собрал. А после похода — свадьба!
— Я — государыня! Сбыточно ли это?! — Дева Буйносова-Ростовская вся обмерла от радостного волнения. — Боярам, Василий Иваныч, не верь — они тебя предадут.
Шуйский насторожился, вгляделся в синий омут ее глаз, подумал: не враг ли она, столь желанная? Но глаза девы излучали лишь тоску по любви, — Шуйский знал, что не к нему, но не желал упускать случая потешиться.
— Я — царь. Как же они, сукины сыны, могут меня предать? Не побоятся разве Господа?
— Не побоятся.
— А ты почем ведаешь?
— Я, государь мой, ничего не ведаю, а по ихним глазам вижу, что предадут. Мстиславский — хитрый литвин, ему первому и не верь. Не верь Голицыну, Ивану Романову. — Она засмеялась и, шелестя пышными юбками с кружевами и вышитым цветами летником, отмахнула низкий поклон, касаясь пола белой, пухлой, в лучистых камнях ручкой. А сердце Василия Ивановича таяло, таяло от желания новой, несбыточной жизни… По щеке поползла счастливая слезища.
XXV
Войско, слава Богу, с потугами наскребли, — худо-бедно, а под знаменами воевод Шуйского оказалось сто пятьдесят тысяч пеших, конных и наряда. «Даточные» люди шли со всего мира на воров, засевших в Туле, поднялись и монастыри. Гермоген, не щадя сил, объезжал ближние обители, подымал дух братии:
— За другим самозванцем, чады мои милые, идут те же враги России, как и за окаянным расстригой, — ляхи и жиды с иезуитами и католиками. Ивашка с ворами ими подставлен.
В грамотах, разосланных по городам, Шуйский требовал во имя защиты земли от идущей пагубы вести к Москве рати служилых и «даточных» людей.
Монахи и священники, даже вовсе старые, отслужив но последнему молебну, надевали вместо ряс что покрепче: иные — сермяги, иные — прибереженные кольчуги и наручи, говорили:
— Ну, сынки, послужим матери-Руси!
Войска грудились под Москвою — в Серпухове и Кашире.
Князь Андрей Голицын с рязанскими воеводами Булгаковым, Сумбуловым и Прокопием Ляпуновым изготовили к делу Каширский полк с приданным ему малым нарядом. Главная сила войска, стоявшего в Серпухове, была разбита на три громадной величины рати, по нескольку полков в каждой. Большой полк был под началом воевод Михаилы Скопина-Шуйского и Ивана Романова, Передовой вели князья Иван Голицын и Петр Ромодановский, Сторожевой полк — боярин Василий Морозов и Яков Зюзин. Князь Петр Урусов вел татар, Иван Шуйский и князь-воевода Туренин начальствовали над «дворовым» полком.
21 мая 1607 года, дождавшись тепла и сухой погоды, Шуйский поспешно двинулся к Туле со всеми обозами, с пехотными и конными полками, воодушевив их произнесенным обетом: возвратиться в Москву победителем или умереть.
Священники обходили с иконами полки, благословляя ратный подвиг и предавая анафеме Болотникова и других злодеев.
В царском войске начала появляться решимость, в полках говорили:
— Надо побить воров. Сильничают, сволочи, спасу нету!
По рати ходили столбцы, где рукою Болотникова, криво, несуразными буквами писалось:
«Идем все и примем Москву и потребим живущих в ней и обладаем его, и разделим долю вельмож сильных, и благородные жены их и дщери примем в жены себе».
Поговаривали:
— Ну, боярыни не для энтого ворья! То, видно, ребяты, сущая сволота, подмостовники. Хучь и за царишку нам класть жизни не ахти как с руки, но ворье-то еще хуже.
Стояла теплая, сухая погода, в полдни голубели миражи; пыль, поднятая табором, подымалась тучей к небу. Царское войско нависло над крепостными стенами. В первый же день осады Болотников выслал на стены потешников — и те орали на царя Шуйского такую похабщину, что их погнали оттуда пушечными ядрами. На третий день получили патриаршую грамоту: велено было служить повсюду, в церквах и на походе благодарственные молебны по случаю победы над мятежниками на реке Восе и Вороньей.
Ставку Шуйский разбил в селе Ивана Матюханова, сына Вельяминова, — десятка три черных изб разбегалось по косогору. На возвышении блестела маковками небольшая нарядная деревянная церквушка. Внизу, на речном перекате, стояла мельница, ограбленная, как и церковь, мятежниками. Внутри церкви они устроили конюшню, а на кострищах жгли иконы. Настоятеля, предавшего их анафеме, повесили вниз головою в притворе. Болотников, поглядев на него, мертвого, с остекленевшими глазами, заметил:
— Другим будет неповадно. Всех вешать, кто супрочь нас! Веревок у нас, чай, вволю.
— Веревок достанет, — подтвердил Беззубцев.
— Будешь, сатана, пред Богом ответ держать! — Старец-дьячок, появившийся около церкви, седой, сгорбленный, завопил: — Изыди, изыди!
— Энтого — туда ж, за ноги, — распорядился Иван.
…Царский шатер раскинули под старым дубом. Шатры бояр, один другого наряднее, грудились поблизости. Все это не нравилось воеводе Михайле Скопину, и он прямо заявил о том царю:
— Двору тут, государь, не место!
Оставив в Москве распоряжаться брата Дмитрия Ивановича, Шуйский привез под Тулу двор не без умысла: надо было заткнуть глотки сомневающимся, злобствующим, ненавидящим его боярам — я-де не одинок, со мною вся державная сила.
— То мое дело, — ответил племяннику Шуйский.
Наутро повторили приступ — кинули все полки, рати и даже охранных стрельцов. Бились до вечерней зари; город затянуло смрадом и дымом. Лезли остервенело на лестницы, — на осаждавших летели тучей камни, лили смолу, пускали раскаленные бочки; все гуще и гуще устилали мертвецами землю пред стенами. В сумерках затрубили отбой. Воеводы, черные от гари, отводили поределые полки от стен.
— Что ж будем делать, господа воеводы? Может, сдадимся на милость вора?! — Шуйский поднялся. — Стыдно, господа воеводы! Вы не мне служите — России. Воры разорят ваши дома, — и повелительно приказал: — Поставить по обеим сторонам Упы наряд. Большой — за турами возле Кропивинских ворот, у Каширской дороги — меньший, — оттуда мы воров в аккурат достанем.
Воеводы московские обложили Тулу со всех сторон, желая одолеть ее голодом.
— Сын боярский именем Сумин Кровков из Мурома подал в разряд дьякам челобитную, как можно покончить с крепостью, — сообщил Шуйскому вошедший начальник походной канцелярии.
— Зови его сюда.
Иван Кровков, рослый, с подраненной при последнем штурме рукой, лет тридцати, довольно бойко подошел к царю.
— Самое верное дело, государь, запрудить Упу. Мы их потопим. Отруби, государь, мне голову — коли они не выползут из детинца. Вода будет и в остроге, и в городе, дворы потопит, а людям будет нужда великая.
— Ты нам, умный, притчу не плети. Это какой такой водой ты хочешь потопить город?
— То смех даже курам, — подтвердил Зюзин.
Однако Василий Голицын без тени улыбки заметил:
— Он говорит правду.
— А головы не жалко? — Царь уставился на Кровкова. — Можешь лишиться.
— За Русь святую не жалко, — ответил тот, не дрогнув.
