Евгений Люфанов - Книга царств
Монс и сам не думал, что дело влюбленного герцога затянется еще на неопределенное время. Еще недавно он говорил своему секретарю Столетову: «Вот цесаревна Анна Петровна – какой человек хороший, а ее, кажется, отдадут за голштинского герцога». Говорил об этом не без укоризны, и видно было, что герцог действительно не стоит цесаревны, хотя сам же он, Монс, и радел об этом деле.
Вся голштинская партия была огорчена и оскорблена тем, что до сих пор не объявлялось об обручении герцога с какой-нибудь из принцесс. Вилим Монс не переставал хлопотать по этому поводу; Екатерина под его влиянием продолжала проявлять свое расположение к герцогу, но царь Петр по-прежнему уклонялся от брачного объявления. Явно, что оно еще не входило в его политические расчеты.
Что же ему, герцогу, самому где-нибудь ловить принцесс и добиваться их согласия стать его супругой, но опять-таки которую из них иметь в виду?
Стало известно, что немецкие актеры станут представлять перед царской фамилией, и герцог обрадовался случаю повстречаться на том феатре с принцессами и с ними побеседовать, но день тот оказался тоже незадачливым. С утра начался дождь и шел до вечера. За той дурной погодой актерское представление не состоялось. Все было против герцога, даже сама природа, и трехлетний срок его упорных, но напрасных ожиданий так и не приводил к желанному концу.
На другой день погода немного улучшилась, и состоялось музыкальное представление, но на нем никого из царской фамилии не было. Герцог ждал и надеялся, что цесаревны вот-вот подойдут. Зрителей было не так много, наверно, потому, что билетный ярлык стоил сорок копеек. Но герцогу было совсем не до музыки, он даже не слышал ее, полагая каждую минуту, что увидит кронпринцесс. Да так и не увидел в полутьме плохо освещенного свечами феатра. А они приметили его.
– Герцог вон там, – шепнула Анне Елисавета.
– Не показывай вида, что заметила его. Не гляди туда.
А когда музыкальное представление кончилось, царственные сестры, так и не увиденные герцогом, выскочили на улицу. У самого выхода был какой-то шум и слышались громкие ругательства. И была свалка. Оказалось, что подрались пьяные конюхи. Их принялись усмирять и тут же высекли.
Через день после того актеры разносили по знатным домам афишки и приглашения пожаловать на трагедийное представление, но его пришлось отменить по той причине, что самый главный актер, коему предстояло изображать заморского короля, был бит батогами, уличенный в том, что выкрал в кухне пирог с вязигой. После битья он ходил враскорячку, и представление заменили танцами. Кронпринцесс в тот вечер в феатре не было, и герцог грустил.
А тут еще очередная неприятность – новый отъезд царя Петра.
Занимаясь разнообразными делами, переходя от усиленной работы к неустанному веселью, Петр в том августе 1724 года присутствовал в Царском Селе на освящении новой церкви. Пиршество после того продолжалось несколько дней, и было выпито более трех тысяч бутылок вина. После того пира царь заболел, пролежал в постели шесть дней и, едва оклемавшись, уехал в Шлиссельбург, и там снова устроил пиршество по случаю годовщины взятия этой крепости. Из Шлиссельбурга отправился на Олонецкий железоделательный завод, где выковал собственноручно полосу железа в три пуда весом; оттуда поехал в Новгород, а потом в Старую Руссу, осматривать соляные варницы. Из Старой Руссы повернул к Ладожскому каналу и был доволен работами, производимыми под ведением Миниха и своего крестника арапа.
А дома у Екатерины своя веселая утеха.
– Вы видели?.. Вы слыхали?.. Вы знаете?.. – только и расспросов при дворе, и смех, неукротимый смех в ладонь, смущенно прикрывающую рот.
Еще бы не смешно! Казанский губернатор Артемий Волынский доставил в Петербург в подарок государыне арапку с ее новорожденным сыном и сообщал в письме: «При сем всеподданнейше доношу: арапка вашего величества родила сына, от которого уже не отрекусь, что я ему отец, ибо воспреемником ему был, и тако, хотя он и сын мой, однако ж не в меня родился, а в мать, – таков был, как сажей выпачкан, и зело смешной». Ну, конечно, над этим можно посмеяться, а еще…
– Вы слышали?.. Вы знаете?..
И в изумленных, расширенных глазах страх, ужас.
– Вилима Ивановича…
– Тс-с… Не называйте его имени…
– Но как же?.. Как?.. Ведь он… его… так близко был к императрице.
– Теперь за эту близость и ответ ему держать. Аж головой поплатится.
– Бирючи по улице кричали, что злоупотребления…
– Так, истинно. Царское доверие во зло употреблял. В амурной близости с самой царицей был.
– А мы-то… мы… водились с ним, дружили…
Всполошились, забеспокоились голштинцы. До брачных ли забот теперь царю! Еще и их самих начнут допрашивать с пристрастием, допытывать да дознаваться – зачем в большом знакомстве с Монсом были? Сразу после шума притихли и попрятались, боялись выходить на улицу, и сам голштинский герцог взаперти сидел, как арестованный.
Конечно, тяжелых переживаний и у петербургских знатных персон было с избытком, но они все же не ввергали холеные свои руки в ременный хомут дыбы, и кнут не разрисовывал им спины своими узорами. Вроде бы даже и удивительно было, как это государь император отказался от прежнего своего правила вести дознанье со всей строгостью. Царь Давид сказует: честь царева суд любит. В народе такой говор держался, что коронованная государыня какими-то известными ей кореньями и волшебством обводила супруга, ублажала и смягчала его гнев.
Страшно было виновному признаться в своих лихоимных проступках, но не менее страшно и умолчать, и приходилось людям доносить на самих себя. Как же утаиться, ежели сам Монс называл, кто давал ему взятки?
– Ой, лихо… Ой, беда-горюшко… Ой, позорище!..
Дыба, кнут, каторга, плаха или колесование дополнялись всенародной оглаской имен как самих взяточников, так и их дарителей. Царь Петр считал, что для искоренения такого зла годились все, средства, но на этот раз Монсовы взяткодатели отделались только большим испугом.
Ни у кого из герцогской свиты и в мыслях не было присутствовать при казни Монса, хотя и было опасение – ну как узрят в этом непослушание и супротивность?..
Находясь в тяжких раздумьях, герцог не сразу заметил остановившегося у него в дверях вице-канцлера Остермана, явившегося во всей парадной форме.
«Арестовывать пришел… Пытать начнут…» – билась прямо в висках ужасная догадка.
А вице-канцлер, вытянувшись во фрунт, чеканил слово к слову, объявляя о том, что его императорское величество изъявили свою волю покончить дело герцога… Поперхнулся на слове Остерман, закашлялся, и герцог понял, что действительно пришел ужаснейший конец всему.
– …что ваше обручение с кронпринцессой должно свершиться в Катеринин день, – закончил вице-канцлер.
– Как?.. – оторопел и отстранился к стене герцог; и крупные капли испарины обметали его лоб.
Остерман из слова в слово повторил сказанное, и то ли крик радости, то ли какой вопль вырвался у герцога. Он кинулся обнимать и целовать вестника счастья, заставляя его еще и еще повторять уже известное, веря и не веря тому, что слышал.
– А кто невеста?
Остерман смутился и замешкался с ответом.
– Ну, эта… кронпринцесса… – а не сказал, какая именно, да, похоже, и не знал.
В день казни Монса вспомнил Петр, что еще не отдал никакого распоряжения о преемственности престола; что не определена дальнейшая судьба старшей дочери, и в одночасье решился на то, что откладывал на протяжении четырех лет, – объявить о дне обручения Анны с Карлом-Фридрихом, голштинским герцогом.
Вот и явился с таким сообщением вице-канцлер Остерман.
V
Около Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом голштинским, – довольство и веселье. Герцог, услажденный вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья. Его уже поздравили русские сановники, до сих пор задушевные его приятели только на попойках; теперь они и в трезвые минуты стали любезны и приветливы. Герцог думает о подарках для невесты, увлечен мечтами о своем значении, о тех средствах и могуществе, которые получит с русской кронпринцессой. И только одно неприятно беспокоит его: он все еще не знает, которую из великих княжон выдает за него царь Петр – старшую или младшую? (Но не совсем же маленькую Наталью!) В мечтах о той или другой он засыпает.
Двор оживился официальными празднествами. Подписан свадебный контракт, и только тогда жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достанется старшая.
– Ну и отлично!
В брачном контракте Анна, под присягой, вместе с женихом отказывалась от российского престола за самих себя и за свое потомство. Законное наследование переходило ко второй дочери Петра – к Елисавете.
– Надо поскорее ее поздравить, – торопились придворные.
А герцог голштинский словно опьянел, не глотнув еще ни глотка вина. Все отлично, все хорошо. Уже достаточно того, что получил, а впредь получит несравненно больше.
