Лео Киачели - Гвади Бигва
На листке была нарисована фиалка, раскрашенная от руки в самые яркие цвета. Пониже — крупно выведенные инициалы Элико. Затем следовало стихотворение.
Каждая строфа была обведена рамкой, а между ними изображены сердца разной величины, тоже раскрашенные в разные цвета. Стрелы соответствующих размеров пронзали эти сердца, источавшие капли алой крови.
Найя читала, тихонько шевеля губами:
Готов социалистом быть,
Лишь бы любовь твоя была ответом,
И кем угодно буду, да!
Пусть расколю я голову при этом,
Но верен буду я всегда.
Арчил — родители мне имя дали,
Но Пория — фамилия моя.
Я подлинный, клянусь в том, пролетарий,
Мне родина — Оркетские края.
На матч тебя я вызываю, гордый
Сознаньем тем, что справимся
С программой в семь ребят
И даже новые дадим рекорды,
В работе дни и ночи полетят.
Мне дожидаться некогда. На это
Письмо мое сегодня-завтра я
Жду твоего, небесная звезда, ответа.
Не медли, милая моя.
Элико пристально следила за подругой и, казалось, на память повторяла рифмованные строки послания. Когда Найя оторвалась от бумажки, Элико кинула нетерпеливо:
— Негодяй! Правда?
Найя брезгливо, точно боясь замараться, уронила письмо на стол и подняла на Элико потемневшие от негодования глаза. Спросила:
— Все-таки, что тебя так рассмешило, Элико?
Элико прямо приступила к делу:
— Ты у меня единственная, говорит, люблю тебя больше всего на свете, выходи, говорит, за меня замуж, и баста! Я, говорит, несчастнейший из смертных. Страдаю безмерно. Все у меня отобрали, и потому меня никто не любит. Только одной надеждой живу — надеждой, что ты меня полюбишь и будешь со мною… Вот что он мне твердил дни и ночи, с тех пор как я переселилась сюда и завелась у меня отдельная комната. Каждый вечер торчал у моих дверей. Ну, разве не смешно? Вообразила, глупая, будто все это правда. Ты себе только представь, как мне стало обидно, когда ты сказала, что он и тебе коробку поднес… Этот подарок, подумала я, подороже моих конфет. Неужели не смешно, Найя? Иногда мне приходило в голову: у Найи есть Гера, но ведь и у меня есть! Ты понимаешь, я о свадьбе мечтала, а у этого молодчика, оказывается, совсем другое на уме. Неужели не смешно? Эх, видно, и вправду женские мозги немного стоят. А еще — комсомолка! Ах, как нехорошо! Он, конечно, обманул бы меня, Найя, если бы ты мне всего не рассказала. Вот к чему дело шло! И как ловок! Ты думаешь, это единственное стихотворное послание? Он чуть ли не каждый день писал мне письма или вот этакие стихи подсовывал в окно… В мою честь стихи! А теперь я швырну их ему в рожу. Пускай тогда любуется своими усиками да закручивает их кверху. Вот потеха будет!
Элико вся загорелась гневом. Она схватила коробку и размахнулась, — казалось, будто сам Арчил Пория собственной особой стоит перед нею и она бьет его по лицу. Злая судорога искривила губы, ноздри раздулись от ярости.
— Значит, он и тебя обманывал, Найя? Так ведь? — спросила она подругу, как бы призывая ее к каким-то совместным действиям.
Найя сдвинула брови и покачала головою.
— Меня нет, но отца он, конечно, морочил.
И вдруг Найе открылась истина. Едва она произнесла вслух, что Пория морочил отца, как мелькнула мысль: вот она, так упорно ускользавшая от нее разгадка давнишней тайны!
Это открытие поразило ее и в то же время обрадовало.
— Этот человек — негодяй, Элико! Негодяй не только по отношению к нам… Ты должна это понять, слышишь? — уже повысив голос, воскликнула Найя.
— То есть как это не только по отношению к нам? — отозвалась с недоумением Элико.
— У меня неожиданно открылись глаза, когда я сказала тебе, что он морочит отца. Очевидно, Пория вообще нашептывает ему всякие гадости… Оттого-то отец последнее время странно ведет себя, так странно, точно он не в своем уме. Такое его поведение, видимо, результат дружбы с Пория. Арчил — темный человек. В этом можно не сомневаться!
Подозрения Найи испугали Элико.
— Нет, нет, Наи… Неужели он решился бы на это? — сказала она, пытаясь успокоить подругу.
Однако Найя, взволнованная собственной догадкой, взяла послание Арчила, которое за минуту перед тем с отвращением кинула на стол, быстро пробежала его глазами, затем внимательно перечитала отдельные строки и сказала:
— Неужели ты не чувствуешь, Элико, что эти стихи — ничем не прикрытая насмешка? Что значит фраза: «И кем угодно буду»? А эта: «Программа в семь ребят» — конечно, явное издевательство над всей нашей деятельностью! Слышишь: «Новые дадим рекорды…» Я все поняла, Элико… Я покажу эти стихи Гере…
Найя сложила письмо и потянулась к карману.
Элико растерялась. Ей не понравился план Найи. Зачем вмешивать в эти дела других?
«Если эта история получит широкую огласку, станут трепать мое имя, и мне несдобровать!» — подумала она.
Она робко попросила подругу:
— Знаешь, Наи, это, пожалуй, невинная шутка. Стоит ли ее раздувать?
Она хотела было протянуть руку за письмом, но не решилась.
— Разве такими вещами шутят, товарищ Элико? Надо выяснить, с кем мы имеем дело! — резко перебила ее Найя и сунула записку в карман.
— Мне бы не хотелось излишней огласки, Най… Ты же понимаешь, что станут говорить посторонние люди!
Элико откровенно высказала терзавшие ее сомнения. Ее признания на этот раз не вызвали никакого сочувствия. Найе показалось, что Элико стремится так или иначе выгородить Арчила.
— Гера нам не чужой, Элико. Какая же это «излишняя огласка»? Право, тут не о чем спорить. Сама видишь, дело это потеряло личный характер… И не забывай, мы должны быть бдительными, — сказала Найя, и тоном своим и выражением глаз подчеркивая, что она недовольна поведением Элико.
— Ты не так поняла, Най, дорогая моя… Как бы тебе объяснить… Видишь ли… Ты ведь веришь, что…
Элико запнулась и беспомощно умолкла. Ей хотелось найти самые что ни на есть убедительные, веские и решительные слова, от которых рассеялись бы все сомнения Найи. Однако слов этих не было. У нее даже слезы навернулись на глаза, до того стало тяжело. Наконец Элико собралась с силами и заговорила более уверенным голосом:
— Ты ведь веришь, — Элико справилась со своим замешательством, и речь ее потекла легко и свободно, — что между мною и этим мерзавцем не может быть ничего общего…
Хотя Элико говорила приподнято и выражалась по-книжному, слова ее прозвучали так искренне и непосредственно, что Найя смягчилась и поспешила сказать:
— Постыдись, Элико, к чему все это? Разве я не понимаю!
Однако ее решение показать письмо Арчила председателю колхоза нисколько не изменилось.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Время было ужинать, Тасия и Гоча коротали вечер у очага. Над огнем висел котелок с гоми, из которого торчала толкушка и рядом с нею деревянная ложка. Гоми уже поспело.
Тасия сидела на низенькой скамеечке, облокотившись о колени, и пристально глядела на огонь.
По другую сторону очага, закинув ногу на ногу, восседал на старинном стуле с высокой спинкой Гоча и от нечего делать строгал какую-то палочку.
Они не разговаривали и не глядели друг на друга, будто поссорились.
В доме царила такая тишина, что слышно было посапывание кипевшего в котелке гоми. Впрочем, даже гоми испускало сегодня не совсем обычные звуки. Его мирное посапывание то и дело сменялось пронзительным шипением и свистом — это пар прорывался сквозь кипящую массу, оставляя на поверхности каши маленькие жерла. Пузырьки лопались, рождая звуки, напоминавшие жужжание комара. Пузырьков этих было много, и каждый из них пел на свой особенный лад, — казалось, в котелке скрывается многоголосый оркестр.
Тасии эти звуки напоминали скорбный напев многоствольной свирели, доносящийся откуда-то издалека. И напев этот удивительно совпадал с ее настроением. От этой музыки легче становилось бремя тяготивших ее тревог.
Как ей не тревожиться! Она все еще сохраняла в тайне побег дочери из отчего дома. Но приближался час, когда тайна, несомненно, раскроется. Раньше или позже Гоча потребует, чтобы ему дали ужинать, и ни за что не сядет за стол, если рядом не будет дочери. И Тасию неотступно грызла мысль: что придумать, когда Гоча спросит, где дочь.
Но пока роковой час не наступил, Тасия прислушивалась к пению гоми, убаюкивавшему ее печаль. Закрыв глаза и поджав губы, она задумчиво покачивалась из стороны в сторону, как бы дирижируя невидимым оркестром.
Однако Гоча не выдержал и запротестовал наконец против тоскливого сопения гоми.
— Всю душу измотал! Толкни, женщина, котелок, — с раздражением сказал Гоча.
Тасия вздрогнула, точно очнувшись от глубокого сна, и растерянно оглянулась. Привычная покорность взяла свое, рука сама собою потянулась к очагу, вынула из огня щепочку и толкнула висевший на цепи котелок. Тасия тотчас же почувствовала, что сделала это помимо собственной воли. Отдернула руку и швырнула щепку в огонь, — казалось, не только щепку, — она готова швырнуть туда и собственную руку.
