Чарльз Кингсли - Ипатия
– Господа, позвольте юноше продолжать слушать лекцию. Он простой монах, необразованный и ничего не знающий. Его ничему не учили. Пусть он сидит спокойно и, быть может, нам удастся внушить ему иные понятия.
Ипатия, как ни в чем не бывало, продолжила прерванную лекцию.
– Обратимся теперь к отрывку из шестой книги «Илиады», где я нашла подтверждение моей мысли. Все вы знаете это великое творение, но я все-таки хочу его прочесть.
И Филимон впервые услышал потрясающие строки стихов Гомера.
Она читала сцену, где описывается прощание Гектора с Андромахой.
– Вот миф. Считаете ли вы, что Гомер хотел передать грядущим поколениям такие общие понятия, как животная любовь матери и испуг ребенка? Без сомнения, глубокому взору философа позволительно усмотреть в этой сцене указания на величавую тайну, не заслуживая упрека в фантастическом произволе.
Ипатия с увлечением говорила о Гомере, объясняла те или другие сцены из его бессмертного творения и, наконец, закончила лекцию словами:
– Смейтесь, если хотите, но не ждите, чтобы я научила вас необъяснимым вещам, которые превосходят всякую науку. Они недоступны вам! Жалкие циники, идите прочь! Прочь и вы, стоики[84], поклоняющиеся чувствам! Еще несколько дней томления в этой темнице нашего духа – и все вернется к своему первоначальному источнику: капля крови к неведомому мировому сердцу, вода к потоку, а поток к сверкающему морю. Росинка, упавшая с неба, вновь воспарит к небесам, освободившись от песчинок, удерживавших ее на земле; она растает весной, прикованная к земле морозом, и устремится вверх, паря над звездами и солнцами, над богами и отцами богов, последовательно очищаясь в различных фазах бытия, пока не достигнет того Ничто, которое есть все, и не найдет, наконец, свою настоящую родину —
Ипатия внезапно замолчала; в ее глазах заблестели слезы, и вся она трепетала от восторга. С минуту она оставалась неподвижной и сосредоточенной, глядя на своих слушателей. Ипатия надеялась зажечь их сердца родственны огнем. Потом, овладев собой, она добавила задушевным, несколько грустным тоном:
– Теперь идите, мои ученики, Ипатии нечего больше сказать вам сегодня. Ступайте, но так как Ипатия все же женщина, то избавьте ее от мучительного сознания, что она слишком много дала вам, приподняв покров Изиды перед недостойными очами! Прощайте!
Ипатия умолкла. Замер ее чарующий голос. Филимон, быстро вскочив, выбежал на улицу…
Как она прекрасна, как спокойна! Как вдохновляется она всем благородным! Не говорила ли она о невидимом мире, о надежде на бессмертие, о торжестве духа над плотью, точно так же, как говорил бы истинный христианин на ее месте? Разве такие речи можно назвать обольщением? Кто она? Служительница сатаны в оболочке ангела света? А светом она действительно была: чистота, сила воли и нежная любовь сияли в ее глазах и проявлялись в каждом движении.
Не успел Филимон сделать несколько шагов по улице, как маленький человек схватил его за руку; это был тот самый носильщик, которому он помог донести корзину с фруктами и которого он не видел с той минуты, как тот исчез в проходе под ногами толпы. Суетливый человечек схватил его за руку и, задыхаясь, проговорил:
– Боги… осыпают… своими милостями тех, кто меньше всего заслуживает этого! Ты дерзкий, глупый человек, а между тем тебе везет.
– Оставь меня, – сказал Филимон, которому вовсе не хотелось возобновлять знакомства с маленьким человечком.
Но хранитель зонтиков крепко держал его за край одежды.
– Безумец! Сама Ипатия призывает тебя! Она зовет тебя к себе, бесчувственный истукан! Теон прислал меня за тобой, – добавил носильщик дрожащим от зависти и быстрой ходьбы голосом. – Ступай, любимец несправедливых богов.
– А кто этот Теон?
– Ее отец, невежда! Он приказывает тебе явиться к ней в дом, вот сюда, завтра же, в третьем часу. Слушай и повинуйся! Что это? Все выходят из музея и могут перепутать зонтики! О, я несчастный!
И бедный маленький человечек бросился назад. Филимон, ошеломленный, охваченный страхом и любопытством, быстро шел по дороге к Серапеуму. Молодого монаха толкали и едва не сбили с ног, но он ничего не видел и не сознавал. Ему хотелось скорее очутиться в жилище архиепископа и побеседовать с ним. Разыскав Петра, он попросил, чтобы Кирилл дал ему аудиенцию.
Глава IX
СТРУНА ЛОПАЕТСЯ
Кирилл с улыбкой выслушал рассказ Филимона о лекции Ипатии и отпустил юношу в город на обычные монашеские работы. Он приказал Филимону никому не рассказывать о своих приключениях, а за дальнейшими приказаниями зайти вечером, когда он успеет все обдумать.
Филимон вместе с товарищами отправился странствовать по тесным переулкам. Все окружающее казалось юноше мрачным сном. Перед его глазами сияло лицо Ипатии, в ушах звучал ее серебристый голос, говоривший: «Он монах и невежда! Его ничему не учили!»
Речь Ипатии, как дивная музыка, продолжала звучать в ушах юноши, не ослабевая, не замирая. Это возвышенное вдохновение, кроткое и скромное при всем своем величии, это чувство жалости, сквозившее в ее обаятельном существе и совсем не походившее на презрение, эта печать избрания – все это делало ее непохожей на толпу и на тех, кто был рядом с ним.
Филимон изнемогал под тяжким бременем новых впечатлений и метался, как больной в лихорадочном жару.
«Не растрачиваю ли я попусту свои силы? – думал юноша. – Ведь я обладаю и разумом, и вкусом? Почему же не развить своих способностей? Наряду с христианским познанием существует и языческое. Разве мое стремление к знанию не является доказательством того, что я способен к его усвоению?» Спутники Филимона – он вынужден был в этом себе признаться – казались ему теперь гораздо менее почтенными. Ему невольно вспомнились рассказы и сетования старого священника, ибо факты говорили сами за себя. Эти люди, взявшие на себя обязанность помогать ближнему, оказались грубыми, неприветливыми, жестокими. Без единого слова сострадания говорили они об убитых или загубленных жертвах и толковали со смехом о прошлых или предстоящих погромах, считая, что любое бедствие – достойная небесная кара для еретиков и язычников. Они спорили о страшной борьбе, которая вот-вот грозила вспыхнуть между императором и наместником Африки, и интересовались только одним вопросом: возрастет или уменьшится в конце концов власть Кирилла, а следовательно и их собственная. Упоминая об Оресте и о советнице его Ипатии, они разражались проклятиями, призывали небесный гром на их головы и утешали себя надеждой, что их постигнут адские муки.
Филимон слушал и удивлялся: «Неужели, – думал он, – это служители евангелия? Неужели они христиане?»
И в глубине души неиспорченного юноши голос сомнения шептал: «Существует ли евангелие для этих людей? Понимают ли они дух христов? Неужели все это плоды христианства?»
Утомленный работой и еще более измученный думами, Филимон возвратился домой поздно вечером. Он надеялся и в то же время боялся, что ему будет разрешена вторая беседа с Ипатией.
В доме патриарха царило необычайное оживление. Группы монахов, священников, параболанов, богатые и бедные горожане стояли посредине двора, возбужденно беседуя между собой. Кучка монахов из Нитрии громко и дико кричала, убеждая более миролюбивых товарищей смыть оскорбление, нанесенное церкви. У этих монахов были всклокоченные волосы, длинные бороды и то характерное выражение, которое свойственно фанатикам всех национальностей. С бледными лицами, истомленные постом и самоистязаниями, в длинных изодранных одеяниях, окутывавших тело с ног до головы, они казались спесивыми, самоуверенными и в то же время тупыми и лукавыми.
– Что случилось? – спросил Филимон какого-то статного горожанина, спокойно стоявшего в стороне и смотревшего вверх на окна патриарха.
– Не спрашивай, – мне нет до них никакого дела! Отчего не выходит его святейшество и не поговорит с ними? О, Пресвятая Дева Мария, хотя бы скорее все это кончилось!
– Трус! – проревел монах над его ухом. – Эти торгаши ни о чем не беспокоятся, пока их лавки в безопасности. Они готовы отдать церковь на разграбление язычникам, лишь бы только не потерять своих покупателей.
– Не надо нам никого! – кричал другой. – Мы справились с Диоскуром и его братом и конечно одолеем Ореста! Нам безразлично, какой ответ он пришлет. Дьявол получит то, что заслужил.
– Они должны были бы вернуться часа два тому назад, теперь их наверное убили.
– Он не посмеет их тронуть! Ведь один из посланных – архидьякон!
– Пустяки! Он на все отважится. Но Кириллу не следовало ни под каким видом посылать их, как овец в волчью стаю. Зачем понадобилось уведомлять наместника об уходе евреев? В свое время он и сам бы об этом узнал, как только ему понадобились бы деньги.
– Что это все значит, почтенный отец? – спросил Филимон Петра, который вне себя от ярости бегал взад и вперед по двору.
