Алоис Ирасек - Псоглавцы
— За что? — спросил Сыка.
— Хотел отнять у него ружье.
Сыка молчал, почесывая затылок. Козина же решительно осудил Шерловского.
Лицо Пршибека омрачилось. Он взглянул исподлобья на обоих и, немного помедлив, сказал:
— А по-вашему, он должен был отдать ружье и подставить спину под палки и только потом идти к прокуратору?
— Не надо было ходить в лес. Матей ударил кулаком по столу.
— И это говоришь ты, Козина?
— Да, я. Нечего нам сейчас ходить в лес. Это значит лить воду на панскую мельницу. Процесс еще не выигран… И пока…
— Пока всех нас не перебьют. Ой, Козина, в Вене нам не помогут, только за нос водить будут. Вот наша помощь, — и Матей Пршибек потряс в воздухе своим внушительным чеканом. — Вот от чего затряслись бы паны, а не от каких-то там прокураторских бумажонок.
— Ну, это от нас не уйдет, — ответил Козина, — поверь, что сейчас такими поступками мы можем испортить все дело.
Сыка одобрительно кивал головой и собирался тоже сказать что-то, но в это время перед домом остановились сани, и в комнату вошел драженовский староста Криштоф Грубый.
— Эй, вы, тут! — весело начал он. — Ты чего, Матей, хмуришься, а ты, Ян, красен, как пасхальное яичко?
Сыка рассказал, о чем спор. Беловолосый старик положил руку Пршибеку на плечо и ласково сказал:
— В тебе говорит добрая ходская кровь. Но сейчас другое время. Чеканом не все сделаешь. Да, может, он и вовсе не понадобится.
И Грубый вытащил из-под плаща письмо, говоря, что, как только он получил его, он сейчас же велел запрягать, чтобы поделиться новостями с друзьями. Письмо было из Вены от постршековского Псутки с припиской от Юста. «Прокуратор» Сыка даже прищелкивал пальцами, когда читал. При дворе приняли жалобу ходов и назначили комиссию для рассмотрения их тяжбы с бароном фон Альбенрейтом. Козина, тоже склонившийся над письмом, покраснел от радости. Старый Грубый, хотя и знал уже, о чем говорится в письме, затаив дыхание слушал Сыку, читавшего вполголоса. На лице его играла улыбка. Только Пршибек не выказал ни малейшей радости.
— Это не конец. До решения еще далеко, — сказал он. — И что такое эта комиссия?
— Что такое эта комиссия? — вскочил Козина и начал с увлечением объяснять Пршибеку: —А вот что. Ты помнишь регрейшт зПепНит, когда нашим отцам и дедам объявили, что наши права — ничто, что их не существует и что мы не смеем ссылаться на них? Помнишь, как старики хватались за голову, как плакали и рыдали, проклиная эти два латинских словечка? Спроси у своего отца! А не помнишь, так вспомни, как усмехался Ломикар, когда наши грамоты горели в огне! Он думал, что теперь конец. Да не тут-то было!
— И, бог даст, не будет! — торжественно добавил седовласый староста.
Пршибек молча слушал, сжав губы и угрюмо уставившись на чекан, на который опирались его могучие мускулистые руки.
Глава четырнадцатая
Старик Криштоф Грубый, его племянник Козина и Сыка искренне радовались первому серьезному успеху, достигнутому в борьбе против Ламмингера. Еще сильнее радовался с ними весь Ходский край. Уже первые письма из Вены о том, что о ходах расспрашивал император, возбудили у них надежду. Эта надежда переросла в уверенность, когда были получены письма от адвоката, от Юста и от Псутки. И вот действительно назначена комиссия! При дворе признали, что право на стороне ходов, что их несправедливо обижали и обидели, и комиссия скажет это во всеуслышание, она не может не сказать, ибо беззакония Ламмингеров, и покойника и нынешнего, вопиют к небу. Черное не сделать белым.
Все радовались ожидаемому избавлению от ненавистных панов и не подозревали, что еще за несколько дней до того, как пришло письмо Псутки, тргановский пан уже знал о назначении комиссии. И пока ходы предавались ликованию, барон делал все, чтобы не осуществились эти радостные надежды.
Он во всем опережал своих противников: он хорошо разбирался в законах, был богат, имел связи при дворе и среди высших чиновников, у него были прекрасно налаженные отношения с Веной.
Первый успех был неожиданностью даже для Сыки. До этого в глубине души он сильно побаивался влиятельного барона и опасался, что в Вене ходов постигнет такая же неудача, как их отцов. Но нет, их не прогнали, при дворе назначили комиссию. И это после злосчастного указа о вечном молчании!
Еще одно обстоятельство подбодряло всех. Повсюду в Ходском крае барщины словно и не бывало. Мало кто слушался панских приказчиков. Если раньше люди только ночью, тайком ходили в леса, то теперь все охотились совершенно открыто. Администрация грозила, требовала штрафы, лесничие преследовали ходов, но что это по сравнению с прежним? Еще недавно за куда меньшие провинности паны расправлялись так, что надолго оставляли память… А теперь не решаются, значит — чуют…
Так рассуждало большинство старост, и они немало удивлялись, когда Козина передавал им через волынщика Искру или при случае говорил сам, что надо вести себя смирно. Кленечский староста Эцл, по прозвищу Весельчак, поднял его на смех, а когда Козина попробовал урезонить постршековского Брыхту, тот пришел в ярость и гневно крикнул:
— Это тебе, наверно, этот «прокуратор» натрубил!
Он имел в виду осторожного Сыку, который сокрушенно покачивал головой, когда Козина рассказывал ему, какие в краю дела делаются. И ко всем прочим доводам Сыка добавлял, что в последнее время паны ведут какую-то новую игру: налагают такие повинности и требуют таких работ, каких по Ходскому краю никогда не бывало.
— Дело ясное. Паны хотят взять не мытьем так катаньем. Сами раззадоривают нас, чтобы мы лезли в драку. Вот потому-то и надо теперь держать себя тише воды, ниже травы, чтобы нельзя было на нас пожаловаться.
Так рассуждал Сыка, идя вместе с Козиной по деревенской улице. Вдруг оба остановились и стали прислушиваться: по всей деревне слышен был шум и крик. Пройдя дальше вдоль забора, они поняли, что шум доносится из усадьбы Пршибеков, где у ворот уже собралась толпа взрослых и детей. Не успели Сыка с Козиной дойти до этих ворот, как с треском распахнулась калитка, и из нее поспешно, точно спасаясь бегством, выскочил тргановский приказчик. Вслед за ним с яростным лаем вылетел лохматый белый пес, а затем показался и сам Матей Пршибек, без жупана, лишь в штанах и камзоле, грозя приказчику своим дубовым чеканом.
Толпе доставил большое удовольствие вид панского приспешника. Прежде он являлся в дом надутый, как индюк, важный, как пан, и величественно объявлял приказы замковой канцелярии. Однако в последнее время авторитет его заметно пал. А сейчас и вовсе приказчик бежит, как вор! Просто смех берет, как посмотришь: бежит и отбивается от собаки.
Не смеялся только один Пршибек. Весь кипя от не остывшего еще возмущения, он глядел вслед панскому наймиту, не замечая ни собравшихся людей, ни подбежавшей к нему дочери. Он обернулся только, когда подошли Козина и Сыка и спросили его, что случилось.
— Да ну его!.. Явился с приказами, словно вельможа! Требовал какой-то налог, которого в жизни я не платил. По реестрам, мол, следует. И отец отродясь его не платил и дед тоже. Просто выдумали. Видно, не хватает на масленицу! А если не заплачу, будет-де плохо… Испугали! Но это не все. Пан, видишь, приказывает, чтобы Манка, моя дочь, пришла на панский двор лен прясть. Ах, ты!.. Да я тебе такого напряду!.. Ну, да он и досказать не успел. Видели? Только пятки засверкали!..
— Они и вправду этот налог просто выдумали! — сказал Козина.
— Так-то так, да только теперь они придерутся: скажут — приказчика выгнал и собаку на него натравил, — заметил Сыка.
— А что же мне было делать? Ну, да, да, понимаю. Молчать, а потом пойти к прокуратору? — вспылил Пршибек, переводя взгляд с Козины на Сыку. Те поняли, на что он намекал. — Мы с собакой лучше управимся, — добавил он насмешливо.
Все вокруг засмеялись.
Только Козина и Сыка оставались серьезными. «Да, пожалуй, Сыка был прав, — подумал Козина, — когда намедни говорил, что пан нарочно всячески раздражает ходов, чтобы дело дошло до драки».
Все это происходило в конце масленой, почти перед самым заговеньем. Искра Ржегуржек редко сидел теперь дома. Он был нарасхват — приглашения сыпались со всех сторон. Приходилось брать с Собой даже слепого отца, но и вдвоем они еле справлялись. Давно уже не было такой веселой масленицы. Молодежь плясала вовсю, да и люди постарше, давно забывшие, что такое танец, теперь нередко пускались в пляс. Всем было как-то легче, свободнее на душе.
А у Искры был еще особый повод для радости. Прежде, когда Искра брал в руки волынку, он забывал обо всем на свете и не видел ничего, кроме кружащихся под музыку парней и девушек. Вспоминал он только, — и, надо признаться, довольно часто, — о жбане пива. А теперь, как бы лихо ни плясали, как бы весело ни пели, как бы ни кружили парни девушек, притопывая каблуками, он уносился мыслями к своему дому. Он думал о своей жене, которая призналась ему, что аист уж летает над их домом и скоро они будут не одни… Искра был безмерно рад этому. Он был доволен, что наступает конец масленице и его ночным скитаниям хотя бы на время. Он признался в этом Дорле, когда в последний день масленицы перед уходом вскинул на плечо волынку.
