Наталья Павлищева - «Врата блаженства»
Но Хасеки догадалась еще и о том, кто «заставлял говорить». Это было уже не просто поразительно, а опасно. И все-таки не это испугало Ибрагима, а его собственное сердце. Грек не мог совладать сам с собой. Не видя Хуррем, он мог не вспоминать о ней. Но стоило попасть в гарем, как глаза сами искали ее невысокую фигурку, старались встретиться с зелеными глазами. Это становилось наваждением, не поддавалось никакому лечению, с этим не удавалось справиться.
Ибрагим привык диктовать свою волю, не прямо, но упорно подчиняя себе, он привык быть хозяином положения, хозяином самому себе. Можно сколько угодно служить султану, выполнять его волю и при этом знать, что сам султан выполняет твою.
Но то, что происходило с Ибрагимом при виде Хуррем, не нравилось ему совсем. Принадлежи женщина ему самому, ничего страшного, терять голову в объятиях красавицы, которая послушна тебе, все равно что служить султану, который поступает по твоему совету. Но Хуррем была чужой, опасно чужой, и не подчинялась. Хуже того, она любила Сулеймана, и как бы ни убеждал себя Ибрагим, что у роксоланки просто нет другого выхода, она обязана любить того, кому принадлежит, в глубине души он понимал, что Хуррем любит по-настоящему.
В такой капкан Ибрагим не попадал ни разу в жизни. Обидней всего было сознавать, что устроил его себе сам. И выхода не видно…
Звери, попав в капкан и не желая доставаться охотнику, иногда спасаются из ловушки страшной ценой. Известны случаи, когда лисы в капканах отгрызали себе лапы, чтобы освободиться, предпочитали оставаться калеками, гибнуть, но на воле, не становясь воротником или шубой.
Ибрагим был в похожем состоянии: не имея возможности и сил выбраться из капкана живым, он предпочел принести жертву. Только жертвой становилась Хуррем.
Венецианский купец очень удивился, услышав просьбу о яде:
– Это опасно, синьор Ибрагим, очень опасно.
– Никто не узнает, где я его взял, да и то, что это я, тоже не узнают.
– Но для кого?
– Синьор Марко, зачем вам подробности, это опасно.
Яд грек получил, даже сумел применить, но снова все пошло не так. Хуррем должна была погибнуть вместе с не родившимся ребенком, но родила раньше срока и осталась жива. И девочка жива и здорова. Обман со стороны венецианца?
– Синьор Марко, вы обещали результат, но ничего не вышло.
– Вы говорите о любимой наложнице султана? Просто кто-то догадался и применил противоядие. В случае не мгновенной, а медленной смерти это не редкость.
Больше оправдания Ибрагима поразила осведомленность венецианца. Откуда он все знает о Хуррем? По спине снова полз холодок, как он мог так выдать себя?
– О какой наложнице вы говорите? При чем здесь женщина, тем более султана, я применял против мужчины.
– Ну да, ну да…
Но Ибрагим видел, что купец не поверил неуклюжему объяснению, и видел, что он видит. Стало совсем не по себе, дать такой козырь в руки тех, перед кем набиваешь себе цену! Теперь у них есть чем пугать…
На душе было совсем гадко. И отравление не удалось, и венецианец теперь хозяин положения. А что он может сделать, рассказать султану, что давал яд против его обожаемой Хуррем? Нет, зря дрожать не стоит, ничего венецианец не сделает, самому дороже может обойтись.
Хуррем очнулась, чувствуя себя уже значительно лучше. Зейнаб не стала давать еще снотворное, наоборот, торопилась вернуть бодрость.
По просьбе матери принесли малышку. Михримах сладко посапывала, девочка оказалась спокойной и хлопот не доставляла. Налюбовавшись дочерью, Хуррем позволила унести ее. Вздохнула:
– Какой мне сон снился…
– Какой? – переглянулись Зейнаб и Фатима.
– Будто Повелитель приходил и даже принес фирман с именем дочери.
– И как же он назвал маленькую принцессу?
– Не помню…
– Михримах он ее назвал, Хуррем. Это был не сон, Повелитель действительно приходил и принес вот это! – Фатима подала свернутый в трубочку фирман.
Хуррем не могла поверить своим глазам и ушам, даже руки дрожали, когда принимала свиток. Буквы прыгали перед глазами, их застилали слезы счастья. Сулейман объявлял о рождении дочери так, как обычно делали только о сыновьях, давал ей имя, а саму Хуррем снова называл Хасеки.
Оставался вопрос, почему Повелитель сделал это не сразу, почему принес столько горя, не приняв дочь в первый же день?
Уже все разузнавшая Фатима шепотом сообщила:
– Повелитель советовался с улемами, те объяснили, что нет такого закона, чтобы бросать наложницу после рождения ребенка, если султан этого не хочет. Повелитель решил оставить тебя Хасеки.
– А как Мехмед?
– Тоже хорошо, он даже не капризничал все эти дни, словно чувствовал, что вам тяжело. И грудь у кормилицы тоже взял.
Это ли не счастье – дети здоровы, любимый назвал Хасеки…
Оставался вопрос: кто же отравил, ведь она едва не умерла.
Фатима и Зейнаб в один голос советовали не вспоминать, но Хуррем все равно думала. Ответ пришел посреди ночи, вернее, просто приснился. Она увидела… Ибрагима и, не просыпаясь, поняла, что это сделано по его воле. Почему? Не знала сама, просто была убеждена, что это так.
Во дворце снова праздник, конечно, не такой, как при рождении сына, но, почуяв отношение султана к маленькой принцессе, многие поспешили засвидетельствовать свое почтение ей и ее матери. Хуррем принимала поздравления и выслушивала пожелания здоровья, красоты, счастья, богатства своей дочери, лежа за занавеской: чтобы никто не мог заглянуть за нее, по обеим сторонам стояли два дюжих евнуха, а у стены еще…
Но никто заглянуть не пытался, подходили, произносили речи, складывали подарки, кланялись и уходили.
Валиде морщилась:
– К чему было устраивать такой праздник в честь дочери?
– Это моя любимая принцесса. У меня же нет дочерей. Я буду баловать и задаривать маленькую Михримах.
Хуррем счастливо улыбалась.
У одного из евнухов, стоящих на страже подле занавеси, она заметила лишний палец. Стало чуть не по себе, к чему брать шестипалого евнуха? Евнух заметил ее взгляд, смущенно спрятал руку. Хуррем старалась не смотреть в сторону шестипалого евнуха, но невольно возвращалась взглядом к его руке.
Пришел поздравить и Ибрагим. Ему трудно далось такое решение, все же не так просто смотреть в глаза человеку, который выжил случайно…
Неожиданно для себя, когда Ибрагим подошел близко, чтобы произнести слова поздравления (ему как близкому человеку было разрешено сделать это в комнате счастливой матери и даже посмотреть на новорожденную), Хуррем вдруг отчетливо произнесла:
– Я знаю, что это ты.
– Что?
– Ибрагим-паша, не пытайтесь отравить меня, в следующий раз пострадаете сами, а Повелитель все узнает.
Он сделал вид, что не понял, о чем речь, только недоуменно пожал плечами. Их не слышал никто, кроме Гюль, да и та делала вид, что занята разбором многочисленных подарков. Ибрагим постарался сделать непроницаемый вид, но на мгновение, всего на мгновение в темных глазах мелькнул испуг. Этого хватило, чтобы понять, что подозрения верные.
Но что могла поделать Хуррем, как доказать? Никак. Оставалось молчать.
И снова Сулейман нарушил все правила, в том числе толковые. Он так истосковался по своей Хуррем за время ее беременности, так желал ее, что вызвал в спальню, не дождавшись окончания очистительного срока. Валиде, услышав о столь вопиющем нарушении, обиженно поджала губы, с трудом сдержав рвущееся изнутри ругательство:
– Сучка!
Она во всем винила Хуррем. А кто еще мог быть виновен, как не эта зеленоглазая ведьма? Околдовала Повелителя, не иначе.
Так решили все, обитательницы гарема снова шипели на Хуррем, словно это не они всего несколько дней назад несли подарки и говорили поздравления со счастливым разрешением от бремени и рождением красивой дочери.
А им было безразлично, если эти двое и были околдованы, то вместе. В объятиях друг друга они забывали обо всем, наслаждаясь новизной ощущений, словно наверстывали упущенное за время вынужденной разлуки.
Результат не замедлил сказаться: когда к осени Сулейман все же собрался в поход на Родос, Хуррем точно могла сказать, что беременна в третий раз.
Услышав такую новость, валиде схватилась за сердце:
– Да что же творится?! Неужели кроме нее рожать некому?
Третий ребенок за три года, в то время, когда Повелитель и не смотрит на остальных! Почему одной всё, а другим ничего? Где же справедливость?
На Хуррем снова смотрели волками, снова провожали завистливыми, даже ненавидящими взглядами.
А Повелитель отправился в поход, – таков удел всех правителей, недаром отец Сулеймана султан Селим говорил сыну, что султан, который предпочтет седлу шелковые подушки гарема, быстро потеряет все. Янычары тоже были наслышаны о странностях в гареме, Сулейман просто не мог оставаться в объятиях Хуррем, он должен воевать. К тому же по поводу Родоса у него были свои мысли…
