Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия
— Пойду с тобой, — повторил упрямо парень. — И все время буду рядом. Если он тебя не тронет, уйду оттуда вместе с тобой.
— А если?.. — прошептала Люба. — Мне же выдали это проклятое платье. Ровно камень к ногам привязали, прежде чем в воду столкнуть.
— Пусть только попробует тронуть. Пока живой, в обиду не дам.
— Что же ты сделаешь? — спросила она так тихо, что парень скорее по движению губ понял эти слова, чем их расслышал.
— Будет видно, — произнес он твердо. — Идем.
— Хорошо, — согласилась Любаша. — Я впущу тебя первым. Надо только, чтобы никто не подсмотрел.
— Верно, — откликнулся парень.
Она пропустила его вперед и, осторожно оглядевшись по сторонам, затворила за собой дверь. В темном углу, при дрожащем свете свечи они долго стояли молча. Опять противно скреблась назойливая мышь, будто не закончившая начатую давным-давно работу. Прижавшись к лицу Андрейки горячей щекой, девушка отрывисто шептала ему в ухо:
— Скоро полночь, и он меня кликнет.
— Знаю, — деревянным голосом отозвался Андрейка. — Ступай и не бойся. И не ищи меня глазами. Когда надо, я всегда буду с тобой. Всегда, понимаешь!
Она послушно кивнула. На верхнем этаже, в барской гостиной, отчетливо раздались тревожно-нетерпеливые шаги.
— Барин ходит, — прижалась к Андрейке холодным вспотевшим лбом Любаша.
— Он, — подтвердил Андрейка и ощутил, как задрожала ее ладонь на его плече.
— Тебе жутко? — спросила она.
— Нет, — ответил Андрейка плохо повинующимся голосом. — Я никогда не боюсь, если решил.
— А чего же дрожишь?
— Это с непривычки, скоро я каменным стану.
— А мне страшно, — прошептала девушка, и сейчас же захрипел, стронулся с места невидимый отсюда маятник и отбил двенадцать ударов. И рухнула тоскливая тишина, уступая место определенности. Еще не затих последний, двенадцатый удар, как сверху донесся нетерпеливый голос Веретенникова:
— Любочка, где же ты, моя добрая фея? Иди скорее… и кофе неси, конечно.
— Несу, барин, — откликнулась Любаша чужим, неповинующимся голосом. — Кофий осталось подогреть.
— Да бог с ним, неси холодный, — потребовал Веретенников.
— Ступай, Любаша. Может, все еще и обойдется, — неуверенно предположил Андрейка.
— Я иду, — покорно подтвердила девушка. Она зашла на кухню, дрожащими руками сняла с плиты кофейник, поставила на поднос. А рядом — пустую чашку и блюдечко с сахаром. Поднос колебался в ее руках, пока шла она по коридорам нижнего этажа и ступенькам широкой, на веер похожей лестницы, уводившей в барские покои. Дождавшись, когда она встанет на первую ступеньку, Андрейка неторопливо пошел следом. Когда Любаша была на полпути к барской гостиной, она все ж таки не выдержала и обернулась. Андрейка ободряюще покивал ей в полумраке головой.
— Ну где же ты, Любочка? — нетерпеливо окликнул заждавшийся Григорий Афанасьевич. — Шагай смелее, моя добрая фея. Я приказал камердинеру потушить все свечи в гостиной. Проходи, пожалуйста, в спальню. Кофе можешь поставить на маленький столик. Не с кофе подобает начинать в эту чудесную ночь. Сначала выпьем на брудершафт по бокалу шампанского. Оно нас согреет и возбудит наши желания.
— Я не пью, барин, — промолвила девушка, но хриплый голос Веретенникова тотчас же ее перебил:
— Не пьешь? А я ведь и не принуждаю тебя к этому. Но шампанское — напиток королей, самый благородный и нежный из напитков. Его нельзя отвергать, Любочка.
Выстрелила пробка, и Андрейка, неслышными шагами пересекавший гостиную по ковру, уловил шипение винной струи, наполнявшей бокалы.
— Что такое брудершафт, барин? — упавшим голосом спросила Люба.
— О! — засмеялся Веретенников. — Сейчас я покажу. Брудершафт — это означает выпить по-братски и трижды при этом расцеловаться. Становись ко мне поближе, милая девушка, руку — вот так. Вот тебе в эту руку бокал. А теперь пусть зазвенит благородный хрусталь. Немножко выпьем и поцелуемся. Два раза в щеки, один — в губы.
— Барин, не надо, — вымолвила Любаша с мольбой.
Наливаясь яростью, Андрейка услышал тонкий звон бокала о бокал и торжествующий голос Веретенникова:
— Ты слышишь, моя добрая фея, это не звон, а песня. Поэзия, черт возьми! Пей же, дорогая. О как идет тебе это платье, а голубые серебряные туфельки так ясно подчеркивают прелесть твоих ножек. Ты сейчас настоящая фея, спустившаяся на землю, чтобы украсить суровое мое бытие. Не хочешь пить? Ну не пей, я вовсе не собираюсь тебя принуждать. Садись ко мне поближе и рассказывай что-нибудь хорошее на сон. Мне безразлично что. Важна сама возможность слушать твой голос и гладить твои руки. Почему они у тебя такие холодные, моя девочка?
— Я вас боюсь, барин, — отстранилась Любаша.
— Боишься? — засмеялся Веретенников. — Отчего же? А ведь я не кусаюсь. Я лишь приласкать тебя хочу.
— Барин, не надо, — громко сказала Любаша, — барин, хороший, добрый, смилуйтесь. Отпустите меня.
Голос ее дрожал от тоски и страха. Андрейка сделал несколько торопливых шагов и встал у самой двери в спальню за толстую бархатную портьеру. Забыв о предосторожности, он за что-то зацепился ногой. В пустынной гостиной раздался грохот, а следом обеспокоенный голос Григория Афанасьевича:
— Что это там? Я сейчас выйду посмотреть.
— Вам показалось, барин, там ничего. Мало ли какая вещица могла упасть, — поспешно проговорила Любаша. — Стоит ли беспокоиться.
— А ты права, проказница, — игриво откликнулся барин. — Стоит ли даже на мгновение лишаться твоего прекрасного общества? Это, наверное, каминные щипцы упали. Они весьма часто падают.
— Вот-вот, — быстро подтвердила девушка.
Андрейка застыл за душной от пыли портьерой, даже затаил дыхание, чтобы ненароком не расчихаться. Как ему хотелось, чтобы барин, пошутив, отпустил Любашу. Тяжко дыша, Андрейка вглядывался в окружающие предметы. Глаза его освоились с полумраком, мозг работал холодно и четко. Он сам удивился тому, как сейчас спокойно размышлял, готовясь любой ценой защитить Любашу. На длинном столе, очищенном от тарелок и бутылок и застеленном скатертью с длинной бахромой, стоял бронзовый подсвечник, и Андрейка с мрачной решимостью подумал о том, что этот подсвечник станет его главным оружием. Ровная полоска света падала из спальни на широкий ковер, устилающий паркет. Парень напряженно вслушивался в голоса, доносившиеся из спальни, и опять с жадной надеждой думал, что, может, все еще завершится миром. Веретенников отпустит Любашу, и белый помещичий дом погрузится во мрак. Но в соседней комнате что-то происходило не так, как ему хотелось бы, и рушило напрочь эти его мирные предположения.
— Барин, — громким голосом произнесла Любаша, видимо желая приковать к себе внимание Андрейки.
— Что, моя ласточка? — усмехнулся Веретенников.
— Вот вы говорите, что уважаете меня.
— Не только уважаю, но обожаю, и ты в этом вскоре убедишься.
— Исполните одно мое желание.
— Какое же, дорогая фея?
— Разрешите нам пожениться.
— С кем? — взревел Веретенников. — С этим грязным, чумазым парнем, которого я могу в любую минуту высечь, потому что он мой холоп?
— Я люблю его, барин. Сильно люблю.
— Ты ошибаешься, Любочка. Он недостоин твоей любви. Но если ты так уж настаиваешь, я вас поженю. Однако несколько позже.
— Когда же?
— После того, как ты наградишь меня своими ласками. Да, да, моя ласточка. Если ты не хочешь, чтобы по моей воле ему забрили лоб и на долгие годы отправили в солдаты, то не будь строптивой. Запомни, Веретенников строптивых не любит.
Андрейка услышал шум завязавшейся борьбы и весь похолодел от ярости. Во рту стало сухо, гулкие толчки сердца под старой холщовой рубахой били громче, чем барские напольные часы, стоявшие в дальнем углу гостиной. А из спальни в эту минуту донесся крик, полный отчаяния, обреченности и ужаса:
— Барин… не губите!
Андрейка метнулся к обеденному столу, схватил тяжелый подсвечник. Темная молчаливая бронза обожгла руку. Валя на своем пути стулья, он распахнул дверь в спальню. Увидел красноватый плешивый затылок и сгорбившуюся спину. Плешь все шире и шире расплывалась у него перед глазами, превращаясь в большое грязное пятно. Барин так и не успел обернуться. Андрейка высоко поднял руку и ударил бронзовым подсвечником по этой ненавистной плеши, вложив в удар всю свою ярость и отчаяние. Веретенников икнул и безвольно сполз с кровати. Большое, тяжелое тело глухо шлепнулось на пол. Распластанный на спине, он смотрел в потолок, на котором были вылеплены увитые виноградной лозой пухлые беззаботные амурчики. Глаза его стекленели. В какое-то мгновение Андрейке показалось, будто он силится что-то сказать, потому что вспухшие его губы пошевелились, но потом он еще раз икнул, коротко дернулся и закрыл тяжелые веки. Любаша в изодранном белом платье стояла на коленях в постели, комкая в руках тяжелую черную косу.
