Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
Хлыщеватый директор гастронома прислушался краем уха к ним, махнул рукой:
– Подумаешь, проблема! Говна-пирога! Позвони завтра, я тебе дам концы…
Актиния поил американцев самогонкой, убеждал-расхваливал, доказывал, что «домашний сахарный виски» и есть любимейшая выпивка нашего народа. Те слизывали сивуху с края стакана, чокались, цокали языками.
Я забалдел маленько, очень приятно, не заметил, как Актиния подкатился ко мне с наемниками продажной желтой прессы.
– …вы известный политический писатель, профессор права…
Гадина Актиния, и тут покоя нет. Пропадите вы все пропадом. У старшего американца в лице была величавая степенность грамотного осла. Он все время тщательно протирал стекла очков, а я ждал, когда он пронзительно заревет «и-а-а! и-а-а!» с техасским акцентом. А у второго вообще никакого лица не было: так, набросок, торопливый подмалевок личности.
– Вы бы не могли сказать, что думают в России об Америке? – спросил старший ишак.
Я нахмурился, задумался глубоко, вопрос-то непростой, ответственный, хлобыстнул еще стаканяру закордонной выпивки, медленно изрек:
– Проблема имеет предысторию… Дело в том, что однажды Америка России подарила пароход…
Оба тесно посунулись ко мне, младший – с недостоверной головой, будто восстановленной антропологами по ископаемым остаткам черепа – выхватил из кармана блокнотик, вечное перо:
– Сорри… Очен интересно… Разрешите, я буду писать?
– Обязательно… Потом перечитаете, и все станет ясно… Итак – пароход. Но у этого парохода были огромные колеса, да-да, совершенно огромные колеса… И при всем том – что возмутительно! – ужасно тихий ход… Значит, суммируем: огромные колеса и ужасно тихий ход.
– Вы говорите о поставках по ленд-лизу? – уточнил очкастый ишак.
– В какой-то мере, хотя эта история началась задолго до войны, в которой мы вынесли основные тяготы борьбы с фашизмом. Сейчас уже многие американцы, оболваненные пропагандой, забыли об этом пароходе, а у нас помнят, у нас никто не забыт, ничто не забыто. Церемонии дарения был даже посвящен фильм, кажется, он назывался «Волга-Волга»…
Актиния, открыв рот, оцепенело слушал мои откровения, его острый профиль обделавшегося Мефистофеля от растерянности сразу округлился и поглупел. Он ничего не понимал, да и неудивительно: он же не видел Истопника из третьей экплуатационной котельной ада, он не породнялся с Мангустом, и это не он выблевал сейчас в сортире серозную фасолину со стальными створками по имени Тумор.
А молодой, тот, что без лица, мне радостно подъелдыкнул:
– Да-да, знаю, Волга – это как у нас Миссисипи…
– Правильно, Волга как Миссисипи, а Волга-Волга – это как Миссисипи и Миссури.
– Господин профессор Хваткин шутит, – неуверенно хихикнул Актиния, но я грозно зыркнул на него.
– Какие шутки?! Все могло бы пойти по-другому, если бы не безответственный поступок одного руководящего американца…
– Какой именно поступок? Как имя американца? – подступили дружно наймиты бульварной прессы.
– Имя его я пока, по вполне понятным соображениям, назвать не могу. Но поступок он совершил ужасный. Этот американец, этот американец засунул в жопу палец…
– И-а-а! И-а-а! – заревел газетный мул.
– Что? Я не понял! Что сделал этот американец? – надрывался его друг.
Актиния от ужаса закрыл глаза и рукой подманывал одну из своих боевых шлюшек, чтобы она отвлекла меня от этих акул с Флит-стрит.
– Что – «что»? Ведь вынул он оттуда говна четыре пуда!
Актиния позорно бежал, а вместо него подплыла ко мне пухлая телочка, игривая и нежная, как ямочка на попке. Повела медленно янтарным козьим глазом, сказала лениво:
– Чего ты с этими дурнями разговариваешь, они же шуток не понимают. Пойдем лучше…
А озадаченные корреспонденты не отпускали, за рукав придерживали, нервно спрашивали:
– То, что вы сказали, есть иносказание, намек?
– Конечно, ребята, намек. Аллюзия! Аллюзия диссидентов в иллюзиях детанта. Ладно, парни, хватит умничать, давайте царапнем по стаканчику, от мудрых разговоров в глотке сушь!
Они охотно накапали себе по наперстку, вполне достаточно, чтобы соринку из глаза вымыть. И я в стаканчик толстенький плеснул и телушке своей мясной не забыл, фужер набуровил. Очень стоящий человечек, шкуренция эта.
– Зовут-то тебя как, птичка?
– Птичка! – весело засмеялась розовая шкварка. Села рядом в кресло, ногу на ногу положила: толстенькие, гладкие, мечта поэта Мастурбаки. Ах, какая девочка-симпа! Просто хрустящая свежая булочка, этакий французский круассан.
Меж тем парнокопытный продажный писака не унимался:
– Вы упомянули в разговоре о диссидентах… Я хотел спросить: что вы думаете о перспективах диссидентского движения в вашей стране?
– А у нас нет никакого диссидентского движения. Мы целиком диссидентская держава, страна сплошного инакомыслия. Ни один человек не говорит того, что думает…
Девчушка-блядушка на всякий случай отодвинулась от меня чуть дальше, но я крепко взял ее за упругую мясную ляжку. Люблю такие тонкие мягкие ляжки.
– Спокойно, Птичка, не дергайся, в городе красные. – И повернулся к заокеанскому буцефалу. – В той или иной мере у нас все диссиденты. Следствие огромных личных и общественных свобод. Кто сидел дважды – диссидент, кто сидел один раз – моносидент, кому в лагерях срок довесили, тот пересидент, а кого пора сажать – тот еще недосидент. Вон, например, в углу сидит знаменитый диссидент, тот, что виски с кислой капустой трескает. Это очень независимый человек, он, как киплинговский кот, – ходит сам под себя.
Птичка-шкварка захохотала и снова подвинулась ко мне, а я засунул ей руку под юбку, стал гладить лилейную кожицу и подумал, что в мою молодость у баб не бывало такого тела. Оно у них было рыхлее, крахмалистее. На картошке росли, макароны серые ели. Сейчас лопают фрукты, зелень, мясо…
А мой буриданов мерин с невиданным упорством узнавал у меня о границах вмешательства партии и Кей Джи Би в художественное творчество.
– Партия не вмешивается в работу творца. Она его только призывает, вдохновляет и ведет за собой. Что касается Кей Джи Би, то за всю жизнь я с ними никогда не сталкивался и знаю лишь, что в народе это ведомство любовно называют Комити оф Гуд Бойз, что по-русски звучит приблизительно так: Комитет Горячих Доброхотов, или Главных Добродеев и целым рядом других схожих эвфемизмов…
– Мне было очень интересно побеседовать с вами, – вежливо пошевелил он долгими ушами и задумчиво спросил: – Интересно, эта квартира мониторируется?
– Кому вы все нужны! – махнул я рукой и отвернулся было к девчушке, но тут шипящим коршуном навалился на меня Актиния.
– Смотри, Пашка, дошутишься! Договоришься, загремишь в жопу!
– Запомни: лежащему на земле падать некуда. Лучше пусть меня девочка Птичка отведет в твою комнату, мне надо полчаса полежать, я плохо себя чувствую…
Актиния заерзал, быстро забормотал, глотая буквы:
– Знаешь, это не очень удобно… при Тамарке… она ведь обязательно настучит Марине… скандал будет… они ж подруги…
– Не бздюмо́, Цезарь. Лев Толстой сто лет назад написал в «Воскресении»: все счастливые семьи несчастливы по-своему… Давай-давай, пошли к тебе. Ты только бутыляку не забудь и стаканы… А Птичка к нам чуть погодя подгребет… Подгребешь, Птичка?
– Ага! – засветилась она беличьими зубками. Не-ет, от такой девульки не стошнит!
Уже всосавшаяся выпивка подняла меня над землей, я медленно и легко поплыл, и это волшебное гидродинамическое состояние опьянения отделило меня от всей толщи стоячих зеленоватых вод.
Полумрак и покой Актиньиного кабинета. Уединенная раковина для рака-общественника. Бормочет, камни за щеками катает телевизионная дикторша, громоздкая и старая, как египетская пирамида, зрителей своих увещевает и маленько припугивает. Дескать, уменьшите звук телевизора, поскольку время позднее: полдесятого вечера, завтра вашим ненаглядным землякам спозаранку на ударные стройки, дрыхнуть им, пожалуйста, не мешайте, да и самим не хрена выдрыгиваться, ложитесь лучше в койку по-хорошему…
