Олег Фурсин - Барнаша
Зачарованно слушал праведника Иисус. Эта речь стала откровением для него. Образная, вдохновенная, она текла свободно и величаво, как воды реки в долине. Тучам гнева в его речи противостояла радуга завета. Перечеркивая грозовые тучи, сияла радуга — символ Божьего обетования. Слушая Иоанна, Иисус впервые понял, как будет говорить сам. А то, что будет говорить, уже не вызывало почему-то сомнений. Ему было что сказать, и от полноты чувств говорили бы его уста. Он шёл так далеко и долго не зря. И радужное знамение было знамением от Бога. Иисус уже не сомневался ни в чём.
Но ещё не закончен был день. И чудо, главное в этот день чудо, было ещё впереди.
Иаков и Иуда были людьми решительными. Препятствий они не признавали. Раз поверив в Иисуса, признав его превосходство над собой, они готовы были горы свернуть ради него. Любое высказанное им пожелание обретало силу приказа. Вот и сейчас, поскольку было сказано, что нужны угли для жарки рыбы, да побольше, они постарались не на шутку. Костёр разгорелся до самых небес. И Иисус невольно морщился, треск веток стал мешать ему слушать речь Иоанна-проповедника.
К несчастью своему, на ветке дерева над самым костром свила себе гнездо голубка. Невдомек ей было, что в один из дней люди разожгут огонь под милым ей домом. И вот теперь пламя и дым, поднимающиеся к прибежищу на ветке, грозили смертью ей и её птенцам. Вылетев из гнезда, она облетала дерево раз за разом. Выбросить птенцов из гнезда она не могла, пламя костра, лизавшее нижние ветки дерева, мешало ей подлететь поближе. Люди, слушая Иоанна, когда праведник говорил о наболевшем, забывали об истечении времени и о своих обязанностях, и братья Иисуса не стали исключением. Должно было свершиться неизбежное.
Хлопанье крыльев голубки привлекло внимание Иисуса. Он разглядел гнездо. Оценил размеры бедствия, постигшего голубиное семейство. Мгновение — и, забыв об Иоанне, он уже топтал ногами, разбрасывал и разбирал руками костер. Добро всегда было в нём деятельным. Ничего не значили речи без действия. Важны были поступки, и поступки должны были соответствовать речам.
Поняла ли голубка, что в человеке этом — её спасение? Ощутила ли она благодарность, как ощутил бы её человек, на глазах которого погибали родные дети? Что вообще знаем мы о том, как чувствуют, что понимают те, которых зовём братьями меньшими?
Слетев вниз, она села на плечо Иисуса, ещё топтавшего ногами остатки разорённого им костра. Он не удивился. Ибо с детских лет был связан с окружающим его миром непостижимыми связями. К нему льнули дети и животные, и это было частью его дара. Нежно провел он рукой по голубиному оперению, пригладил взъерошенные перья.
— Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого? — услышал он странный вопрос, произнесенный тихим, отрешённым голосом. Обернулся и встретился глазами с Окунателем. То был строгий взгляд, испытующий. Может, несколько недоумевающий. А ещё в нём было определенное уважение. Много чего разглядел Иисус в этом взоре. Он понимал — даже витание голубицы над головой было бы расценено как чудо, как знак. То, что она безбоязненно села на плечо человека, было знамением Божьим для Иоанна. Но Иоанн видит сердцем, и не ошибётся в истинных достоинствах Иисуса, даже если бы не голубка… Он знал людей с преступным прошлым, и отягченных многочисленными грехами. Видел чистых душой, избранных Богом, да и сам был именно таким. Что увидит он в Иисусе? «Господи, ответь мне теперь, сейчас, устами Иоанна, которого Ты избрал, я должен знать!» — взывал Иисус в душе к тому, кого называл Отцом.
— Если ты Тот, — едва слышно продолжил Окунатель, — Кого я жду и Кто обещан мне откровением… Лев из колена Йехуды… Избавитель!
— Не знаю, — ответил Иисус на все эти высказанные и невысказанные вопросы. В эти мгновения он и вправду ощущал нечто сверхъестественное в себе. Тот, кто был чист и благословен Господом, кажется, признал в нём, Иисусе, Спасителя, Мессию… Мог ли Он сам воспротивиться этому, когда всё убеждало — это правда, правда! И чудесный дар Божий, и судьба, подарившая сыну плотника Египет, Индию, лучших наставников… Странности происхождения — так много слухов о сыне бедного плотника! Так много удивительного!
— Но если это так… Мне надобно очиститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?
Иисус ответил кротко и твердо.
— Оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду.
Он хотел получить благословение от Иоанна, за которым пришел. Теперь Он жаждал лишь этого. Пусть Он не ведал за собой греха. Пусть подтверждение Его необычной судьбы уже свершилось. Он хотел очиститься даже от греха по неведению[88]. Впереди была дорога, Путь. Следовало быть готовым к нему.
Иоанн протянул Ему руку. Иисус её принял, благоговейно и даже торжественно. И они вместе пошли к воде омыться, два чистых человека, отмеченных Богом. Отныне — с единой на двоих судьбой, что никто на земле не захотел бы примерить к себе. Ни тогда, ни теперь.
14. Первое столкновение
Понтий Пилат, прокуратор[89] провинций Иудея, Самария и Идумея, собирался из Кесарии Приморской[90] в Иерусалим, на зимовку, в первый раз после прибытия в эту далёкую и не очень приветливую страну. Впоследствии каждый год он был вынужден несколько раз посещать столицу Иудеи, во время любого значимого иудейского религиозного праздника. В столице в дни праздников скапливалось большое количество паломников. Была вероятность волнений, выступлений, и даже мятежей зилотов. Прокуратор, как опытный солдат, уставший от войны и крови, всегда стремился предвосхитить события, подавить в зародыше будущее кровопролитие. Но обстоятельства иногда были сильнее Пилата. И кровь проливалась…
То не был год войны, то был год мира в стране и вблизи её пределов. Это означало, что Пилат имел в своем распоряжении лишь вспомогательные войска. Римские легионы находились в Сирии, под командованием имперского легата[91]. Пусть по вооружению, обучению, дисциплине вспомогательные войска были истинно римскими, но auxilia[92] состояла из племён, находившихся в союзных или договорных отношениях с Римом. И когда под утро посланная до приезда самого префекта когорта вступила в Иерусалим….
Эти жестокие, грубые лица наёмников, готовых на всё просто потому, что они — наёмники, и им всё равно, кого убивать. Эти светлые глаза, с какой-то издевательской радостью рассматривающие фигуры полуодетых, высыпавших на улицы и перепуганных насмерть жителей. Этот грохот барабанов, бряцание оружия, топот пехотинцев. Ржанье лошадей, цоканье копыт, поскольку пехоту сопровождала конница, во время сражений охранявшая фланги легиона. Кавалерийский отряд блистал убранством лошадей, а сами всадники — позолоченными щитами с изображением императора. Со щитов взирал на жалкий, трепещущий народ Иерусалима сам император Тиберий во всём своём блеске и величии. Позже щитами украсили стены дворца Ирода.
Мог ли Ханан простить префекту даже не святотатство, это было важно, но вторично, а свой предутренний страх, нет, не страх — ужас? Разбуженный растерянными левитами, он бежал через город ко двору Храма в ночном одеянии. Бежал, не понимая, какая новая беда, новый враг осадили город, и надо ли прятаться в стенах Храма, или уже и они не спасут, не уберегут от непонятной опасности? Он скоро разобрался в происходящем, и перестал вести себя как курица, когда она хлопает крыльями и клохчет с перепуга. Зато довольно долго потом ловил на себе насмешливые взгляды левитов и священников. Нельзя сказать, что они вели себя более храбро, нет! Но, позабыв о собственном страхе, они с удовольствием припоминали своего повелителя — с перекошенным от ужаса лицом, дрожащими губами, его сбивчивую речь, не находящие себе покоя руки. И немало удовольствия доставляли им эти воспоминания! Вот этого Ханан не смог простить префекту никогда… Он взял себя в руки достаточно быстро, поскольку всегда был человеком волевым, сильным. И ответного хода не пришлось долго ждать…
Подстрекаемая им толпа набожных иудеев прибыла в Кесарию через два дня. Они боялись, и трепетали, но шли мимо домов из белого мрамора к холму, где Ирод построил храм в честь Юлия Цезаря. Было отчего трепетать. Procurator provinciae Judaeae[93] мог казнить виновных и даже невиновных в пределах своих владений. И когда он вышел к ним, и они заглянули в его хмурое, недоброе лицо, крики ужаса раздались среди них.
Выступил тогда из толпы один из них, Симон. Он был уважаем народом Иерусалима за принадлежность к фарисейству, но истинного толка. Симон был фарисеем боголюбивым[94]. Так называл их Талмуд, отделяя от других фарисеев — оцарапанных, спотыкающихся, подсчитывающих — словом, тех, кто в своё поклонение Господу вносил немалую долю игры, лицемерил. Такие, как Симон, действительно и подлинно любили Бога, и находили наслаждение в повиновении Закону Божьему, с какими бы трудностями это ни было связано. Он не отгородился от мира за стенами Торы. Ни награды, ни кары не ждал он себе в этой жизни по своим поступкам, руководствуясь лишь любовью к Богу. Быть может, он был единственным из всей толпы, кто пришел сюда по велению сердца, зная лишь страх Божий, а не указания Ханана.
