Гюстав Эмар - Береговое братство
Между тем донья Лусия стала все более и более слабеть, в течение нескольких месяцев силы постепенно оставляли ее, она худела и бледнела, но не жаловалась и, по-видимому, не слишком страдала.
Однажды она слегла.
Дон Хесус, вообще мало обращавший внимания на жену, решился, однако, на этот раз войти в ее спальню и по просьбе доньи Лусии пробыл с ней наедине около двух часов.
Что говорили друг другу супруги во время этого продолжительного разговора?
Этого никто не узнал.
Когда дон Хесус вышел из спальни супруги, он был бледен и сильно расстроен, как бы вследствие глубокого страдания или бессильного гнева.
Он тотчас вскочил на лошадь и в сопровождении слуги помчался сломя голову в Чагрес.
Едва за доном Хесусом затворилась дверь, как к донье Лусии вошли отец Санчес и донья Флора.
Флоре тогда было тринадцать лет; высокая, стройная, почти уже сложившаяся девушка, она обладала красотой матери с добавлением искорки решительности в бархатистых черных глазах.
Эти три лица провели всю ночь в задушевной беседе. На рассвете донья Флора, измученная бессонной ночью, несмотря на все усилия противиться сну, наконец заснула на груди умирающей матери.
Бедная женщина поцеловала ее в лоб.
— Стало быть, так надо? — прошептала она с грустью.
— Надо, — кротко ответил священник.
— Увы! Увижу ли я ее когда-нибудь?
— Увидишь, если повинуешься мне.
— Клянусь! Но мне страшно, Родригес.
— Потому что вера твоя слаба, бедная дорогая дочь моя! Сам Господь повелевает тебе моим голосом принести эту жертву.
— Да будет Его воля! — с невыразимой грустью сказала донья Лусия. — Ты будешь охранять ее, отец мой?
— Пока она не будет счастлива и что бы ни случилось!
— Даже если бы этот человек захотел воспротивиться?
— Успокойся, моя дорогая, он меня должен бояться, а не я его.
— Господь принял твой обет, отец мой.
— И поможет мне сдержать его, дочь моя.
Вскоре после десяти часов вечера из Чагреса во весь опор примчался дон Хесус. С ним приехал доктор. У ворот стоял отец Санчес, грустный, но спокойный.
— Донья Лусия?.. — только и смог сказать асиендадо.
— Скончалась при заходе солнца, — глухо ответил священник.
Не слушая дальше, дон Хесус соскочил с лошади и бросился в дом, крикнув доктору:
— Пойдемте!
Когда он вошел в комнату умершей, им овладело странное волнение.
Донья Лусия лежала на кровати спокойная, улыбающаяся, как птичка, сложившая крылышки, она точно спала.
Донья Флора, стоя на коленях у изголовья матери, держала ее руку в своей и горько рыдала.
Поглощенная своим горем, девушка не заметила присутствия отца.
Комната вся была в черной драпировке с серебряными крапинами, четыре толстые свечи горели в подсвечниках — две у изголовья, две в ногах кровати; на столе стоял канделябр с девятью зажженными свечами из розового воска.
Несмотря на это освещение, дальние концы комнаты оставались во мраке — так она была обширна.
— Исполните свой долг, — приказал дон Хесус доктору прерывающимся голосом.
Тот повиновался. С минуту он стоял, наклонившись над телом доньи Лусии, потом поднял голову, взял полынную ветвь, обмакнул ее в серебряную чашу со святой водой, набожно осенил себя крестным знамением, окропил тело, прошептав короткую молитву, и сказал дону Хесусу:
— Теперь все было бы напрасно: она отдала Богу душу! Асиендадо с минуту оставался как громом пораженный, без воли, без голоса.
Отец Санчес стоял рядом, устремив на него странный взгляд.
Вдруг дон Хесус поднял голову, дико осмотрелся вокруг и дрожащим, хриплым голосом сказал:
— Выйдите все!
— Сын мой, — кротко возразил священник, — долг велит мне молиться у тела бедной покойницы.
— Выходите, говорю вам, — повторил дон Хесус словно в забытьи, — уведите ребенка, я один хочу провести ночь у изголовья моей умершей жены.
Священник склонил голову, тихо приподнял девочку и увел ее с собой.
Доктор уже вышел.
Оставшись один, дон Хесус бросился к двери и запер ее на задвижку, потом медленно вернулся к кровати.
Он скрестил руки на груди и в течение нескольких минут не отрывал глаз от покойницы.
— Это должно было случиться, — прошептал он, — она умерла, несомненно умерла! Наконец!.. Теперь все кончено!.. Кто может обвинить меня? — вскричал он со страшной усмешкой. — Она умерла — да, умерла! Кто осмелится?.. С ума я сошел, что ли?.. Есть еще одно: этот ящичек… проклятый ящичек, ключ от которого она всегда носила на шее… А если бы она выболтала! Кому же? Она не видела никого в этом отдаленном краю. Надо скорее покончить с этим! Где же он, этот ящичек?.. Может, снять с нее ключ? — пробормотал он, бросив взгляд на мертвое тело. — Но к чему спешить? Ведь она не помешает мне взять его сейчас… Скорее, надо отыскать ящичек!
Тут он с грубым цинизмом, возмутительным в подобную минуту и в подобном месте, стал открывать один за другим шкафы, выдвигать ящики из комодов, рыться в белье, одежде и золотых вещах с жадным упорством гиены, отыскивающей добычу.
Поиски длились долго, не раз асиендадо был вынужден прерывать свое чудовищное дело, лицо его окаменело, пот струился с висков, движения были порывисты, не раз взгляд его невольно устремлялся на бедную покойницу, которая лежала на своем ложе спокойная и прекрасная, и содрогание ужаса пробегало по его телу.
Вдруг он испустил крик радости: он схватил в судорожно сжатые пальцы серебряный с резьбой ящичек.
— Наконец-то! — взревел он, точно тигр.
Он стал поспешно швырять обратно в комоды и шкафы платья, разбросанные им на полу, потом перенес ящичек на стол.
— Теперь все кончено, — сказал он, — не бросить ли его в огонь? Нет, он не скоро сгорит, лучше взять ключ.
Однако он не трогался с места, невольный ужас охватывал его при мысли о таком святотатственном насилии над мертвым телом.
— Ба! — вскричал он вдруг. — Я дурак! Чего мне опасаться?
— Божьего правосудия! — ответил громкий голос. Асиендадо затрепетал, и глаза его устремились на то место, откуда раздались слова.
— Кто это говорит? — пробормотал он. Ответом ему было молчание.
Тогда произошло страшное, необъяснимое явление.
Свечи мало-помалу стали меркнуть, и комната наконец погрузилась в совершенный мрак, только луч месяца в окне проливал слабый свет, от которого все предметы представлялись смутно.
Несколько белых фигур медленно выделились из мрака и тихо скользили по паркету, приближаясь к асиендадо без малейшего шума.
Одно из привидений протянуло руку и коснулось его лба.
Как будто почувствовав прикосновение раскаленного железа, дон Хесус со страшным криком упал навзничь.
— Смотри, не убей дочери своей, как убил жену! — произнес глухой и грозный голос. — Господь, тронутый мольбами твоей жертвы, вершит свое правосудие! Кайся, презренный убийца!
Дальнейших слов дон Хесус уже не слышал; с криком, скорее похожим на предсмертную агонию, он лишился чувств.
Когда он пришел в себя, свечи догорали в канделябре, толстые свечи в больших подсвечниках горели по-прежнему, яркий солнечный свет играл на стене, образуя фантастические арабески.
— Мне пригрезилось! — пробормотал он и провел рукой полбу, покрытому холодным потом. — Какой страшный сон!
Вдруг он испустил крик ярости — ящичек исчез со стола! Машинально глаза его обратились на кровать: она была пуста. Тело доньи Лусии исчезло!
— О, я погиб! — вскричал он. Кинувшись к двери, он торопливо отпер ее.
— Идите, идите сюда, отец мой! — вскричал асиендадо, бросаясь в объятия капеллана.
Оба вернулись в спальню и заперли за собой дверь.
Около часа после того дон Хесус вышел из комнаты и вскоре вернулся, сам неся гроб.
Слуги на асиенде не могли надивиться на страстную любовь их господина, который не хотел дозволить, чтобы кто-нибудь, кроме него, касался той, утрата которой сразила его таким горем.
Похороны устроили в тот же день.
На следующее утро дон Хесус заперся в спальне жены, где происходили непонятные явления, целых четыре часа он тщательно осматривал стены и ничего не открыл. Не существовало ни малейшего следа потайной двери!
Донья Флора пожелала переселиться в комнату матери, и дон Хесус согласился на это, уступая убеждению отца Санчеса, которому страшная тайна, доверенная асиендадо, почти давала право повелевать в доме, хотя он не пользовался им.
Три года прошло после этих событий, когда на асиенде дель-Райо появились авантюристы, испрашивая у хозяина убежища и встретив самое радушное гостеприимство.
Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Красота ее вполне соответствовала тому, что можно было ожидать, но она имела вид холодный и строгий, ее бледное лицо напоминало мраморную статую, между бровями легла маленькая морщинка, задумчивый взгляд иногда устремлялся на отца с неизъяснимым выражением ненависти и гнева.
