Алексей Салмин - Буря на Волге
Солнце плыло к закату, длинные тени легли на траву от трепетавших серебряной листвой высоких тополей.
Когда ехали обратно, Наденька запела:
Догорай, моя лучика,
Догорю с тобой и я...
— Не с лучиной, а с тобой, Вася, — пояснила она.
Смуглые щеки ее покрылись густым румянцем. Когда Чилим вернулся домой, мать встретила его с улыбкой.
— Над чем это она? — думал он, зная, как редко это бывает с матерью. Войдя в избу, on увидел на столе новый, как жар, горевший томпаковый самовар. — Сама давеча принесла, — сказала, мать и прослезилась от радости. «Ах, вот она на что намекала», — подумал Чилим... Однажды вечером Чилим окончил чинить сеть и собирал ее с плетня, мурлыча себе под нос песенку. Подошла Наденька. Скрестив под высокой грудью голые до самых плеч загорелые руки, она смотрела на него.
— Рыбачить?
— Ага!
— Возьми!
— Айда!
— А чего брать с собой?
— Ничего, только оденься, ночью будет холодно, да и комары начнут жалить голые руки.
Когда спускались по тропинке оврагом, между плетней, запах поспевающих яблок щекотал в носу.
— Эх, была не была, понеси-ка эту сеть, Я тут забегу... А ты иди, я догоню. Через некоторое время Чилим догнал Наденьку и передал корзинку, наполненную яблоками,
— На-ка, ешь.
— Ты это где? — спросила Надя.
— Вон у Захватова «прикупил»...
Медленно угасает вечер. Ночь черным пологом окутывает Волгу. Одна за другой загораются звезды. Они все ярче начинают светить, купаясь своим отражением в тихих волнах.
Деревня тонет во мраке. Только на берегу мерцают огоньки маяков, да на перекате тускло светят бакены. Чилим раскинул сеть. Наденька медленно перекидывает весла. Лодка, покачиваясь, скользит мимо нависшего с крутояра косматого ивняка.
— Слыхала, одна плеснулась? Это в сеть попала, она в темную ночь на поверхности, — тихо говорит Чилим. — Эх, и ночка, прямо чудо!
Наде немножко боязно в такую темь, на радостно, что рядом с ней Вася.
— Ну-ка, грянь посильнее, будем вытаскивать.
— Одна, две, три, — считает Надя рыбу, вытаскиваемую Чилимом в лодку.
— Эх, Надюша! Вот это будет уха! — радостно произносит Чалим, — Ты гляди, стерлядь попала, это редкость в темную ночь... Держись за кустик да ешь яблоки, чего ты бережешь? Там их много, еще только одну скороспелку стряхнул.
— А сам?
— Я тоже буду, вначале рыбу выпутаю из сети.
— Вон звезда скатилась, — замечает Наденька и вздрагивает, кутаясь в пуховый платок.
— Значит, скоро утро, — говорит Чилим,— Уху будем варить?
— Как хочешь, я озябла.
— Сейчас запалим такой костер — небу жарко будет. Поехали...
Споря с рассветом, пылает костер. Приятно пахнет ухой. Наденька, поджав по-турецки ноги, клюет в сладкой утренней дремоте.
Чилим варит уху и смотрит, как покачивается На-денька.
— Ишь, как тебя, милую, укачало, — тихо шепчет он. — Давай закусывать, хватит носом клевать, — и подает ей ложку.
— А я как хорошо уснула, — зевнув, говорит она и подвигается к котелку.. — Вот это уха... Такой и никогда не ела.
— Настоящая, рыбацкая, — заключает Чилим, — Такой ухи и губернатор одной ложки не хлебнет.
Возвращаются усталые, но довольные и счастливые. Дома Наденька бросается в постель и засыпает крепким сном.
- Ты где это, голубушка, ночевала? — ворчливо спрашивает старуха проснувшуюся Наденьку.
— Рыбачила... — с улыбкой говорит она, потягиваясь в постели.
— То-то — рыбачила! Как тебе не стыдно? Чай, опять с этим оборванцам? С кем ты спуталась? С нищим...
— Это я и без тебя, тетенька, знаю... Пусть он нищий, а лучше всякого вашего порядочного.
— Одумайся, милая, что ты над собой делаешь?.. Узнает мать про твои шашни, что она скажет?
— Ничего не скажет, побрюзжит, как ты же, да и бросит.
— А мне-то каково на тебя глядеть?
— Отворотись... — шутила Надя.
Не только у тетки, у всех деревенских кумушек языки зачесались...
— молодуха-то не у вас живет? - спрашивали соседки мать Чилима. - Чай, опять рыбачить уехала? поймают они сазанчика... - язвили кумушки.
— Дай бог, плохо нынче рыбка ловится, — отвечала Ильинична.
Лето подходило к концу, начались дождливые, пасмурные дни. Дачники покинули свои летние гнезда. А Надя все еще жила в деревне, ей не хотелось уезжать. Только поздней осенью Чилим проводил ее на пароход.
— Ты, Вася, приедешь в город, обязательно заходи. Я буду рада тебя встретить... — говорила Наденька, прощаясь с Чилимом на пристани.
Глава третья
В один из рейсов в конце третьей навигации на пронинский пароход явился пассажир в грязных лаптях, рваном кафтане самотканного сукна и с пещером за плечами. Он гордо задрал голову и торопливо прошел в каюту первого класса, расположился там на облюбованный им диван. В это время вернулся из буфета после приличного заряда с поваром Гордеичем недавно поступивший служитель первого класса, Иван Сывороткин. Увидя пассажира, по одежде не подходящего для первого класса, он строго закричал:
— Это что еще такое? A наследил лаптищами, батюшки, ты погляди сколь!.. Да знаешь ли ты, старый пес, что я твоей бороденкой весь пол подмету!
Пассажир был спокоен, даже тихонько хихикал в бороду.
— А ну! Хватит зубы лупить! Марш отсюда!
— Куда?
— На палубу, к смоляным бочкам! — заревел Иван. — Хозяин не дозволил в лаптях в первый класс пущать.
— Меня — на палубу? — весь ощетинившись, взвизгнул пассажир.
— Да-с, вас! — и подтащив за воротник к двери, поддел его коленом, да так крепко, что пассажир растянулся на грязной палубе вместе со своим пещером.
— Ишь, граф Лаптинский! Всякая грязная свинья да нос в люди сует. Тоже, в первый класс лезет... — ворчал Иван, запирая на ключ каюту первого класса.
А парень, сидевший на палубе около мешков, куда хлопнулся пассажир, захохотав, спросил:
— Ну как, дедок, узнал, чем пахнет в первом классе? ..
Очутившись на палубе, пассажир закричал:
— Безобразие! Где командир?
- Я здесь, Митрий Ларионыч! Чего изволите?
— Выгнать этого разбойника! — визжал хозяин парохода.
Два матроса и лоцман вытолкали пьяного Сывороткина, бросив ему вслед котомку с пожитками. Пронин с расстройства потребовал выпить и закусить. Из буфета принесли стакан водки, а с кухни сам повар принес жареной баранины с картошкой и пирожок с бульоном. Повар ловко все ему установил на столик, поклонился и пошаркал ножкой.
Увидев такой почет, Пронин слегка улыбнулся и начал успокаиваться. После водки и вкусного жаркого он совсем успокоился и начал размышлять на житейские темы.
«Вот эту навигацию закончу и еще прибавится в моем несгораемом сундуке тысчонок с двадцать, да восемьдесят ужо хранится, а там, пожалуй, и второй пароходик еще помощнее можно заказать». — Мысли его перекочевали на Сормовский судостроительный завод. Он стал прикидывать, где и как можно дополнить недостающий капитал: «На билеты накинуть по гривен-нику, на грузы копейки по три на пуд. Для пассажиров это будет почти незаметно, а для меня пойдет все к делу... Жалованье грузчикам и всякой мелкой сошке, служащим можно с одиннадцати рублей снизить на девять с полтиной. Особого греха, пожалуй, не будет... Два рубля навигашных можно и совсем не платить. Да вот еще, совсем забыл, на землю можно накинуть...» — И в итоге у Пронина получилось совсем хорошо.
Так приятно размышляя, он потер ладони одну о другую, поерзал на диване и, улыбаясь, начал глядеть в окно. Пароход в это время проходил мимо Услона.
— Как здесь удобно, — произнес он, глядя на крайнюю к берегу кривую улицу, обращенную окнами домов на Волгу. Там жили хозяева пароходов, капитаны, лоцманы.
«Вот бы где откупить дом или участок земли для постройки нового», — думал он. Его пристальный взгляд наткнулся на громадный каменный дом на пригорке второй улицы, к которому была пристроена такого же крупного размера церковь. Брови Пронина насупились, а в маленьких прищуренных глазах блеснули искорки злобы.
— Вот он, еретик! Как сверчок, засел в камни и посвистывает там со своей церковкой... — гневно произнес Пронин.
При виде этих крупных каменных сооружений Пронину представился низенький, широкоплечий Иван Кондратьевич Савин, гордо именовавший себя услонскнм крестьянином. Он-то, имея свою собственную церковку, с помощью божией отнимает у Пронина две трети пассажиров на собственные пароходы.
К тому времени, как выплыл на Волгу Пронин на своем судне, у Савина было уже пять больших пассажирских пароходов, на которых было расписано его звание и происхождение: «Иван», «Кондратьевич», «Савин», «Услонский», «Крестьянин». Савин — мужик, но у него двести человек рабочих, собственная церковь, свой поп и свой приход. Савину бог дает. Что ни год, он покупает новый пароход. И принимает людей на свой манер, не так, как другие хозяева. У него все просто и весело. Встречая, кричит:
