Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
Воробьев поднялся на парту, посмотрел в зал, полный народа, радостно, широко улыбнулся и сказал:
— Товарищи боровичане! — гармонь тотчас же затихла, в зале наступила тишина. — Вот и у вас теперь советская власть, красное знамя с пятиконечной звездой развевается над селом… Теперь все, — он сделал широкое движение рукой, — ваше! Земля, луга, угодья… — Крестьяне, подталкивая друг друга, придвинулись к Воробьеву, сбрасывали шапки, чтоб лучше его слышать; забывали о своих цыгарках. Михайло, рассекая рукой воздух, рассказывал, как советские войска борются против кровопийц и изменников-петлюровцев. Он горячо призывал боровичан вступать в ряды красногвардейцев, чтобы всем вместе разгромить врага, — во всех городах Украины восстали рабочие, во всех селах поднялись крестьяне, весь трудовой народ. В красные полки вливаются все новые и новые отряды красных повстанцев, борющихся за свободу украинского трудового народа. Не сегодня — завтра красные отряды захватят Бахмач, а там и до Киева недалеко. Красные войска выгонят засевшую в Киеве контрреволюционную петлюровскую свору предателей! Тогда вечно будет жить советская социалистическая республика!
— Да здравствует вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин! Ура!
— У-р-ра-а! — дружно подхватил зал.
— Да здравствует Ленин! — громче всех кричал Кирей.
Воробьев взмахнул рукой, подзывая красногвардейцев. Бойцы подошли ближе. Боровичане впервые услышали пролетарский гимн борьбы за свободу всех народов.
К вечеру красногвардейцы выступили из Боровичей. Был получен приказ занять станцию Дочь под Бахмачом.
Павло, вооруженный винтовкой и тремя бомбами, забежал к Марьянке попрощаться. Девушка не сдержалась, на глаза навернулись слезы. Харитина поднесла передник к глазам и вышла из хаты. Павло протянул к Марьянке руки. Она припала к его груди.
— Марьянка, может, и не встретимся больше… Скажи, ты любишь меня?
В черных глазах — печаль, на длинных ресницах заблестели слезы. Девушка дрожащими руками порывисто обняла Павла за шею.
— Люблю, — прошептала она, и ее первый поцелуй был как благословение.
— Прощай, Марьянка!.. Я вернусь, когда на нашей земле не будет ни одного петлюровского «куреня»!
Павло выбежал из комнаты. В сенях его поджидала Харитина, взяла за руку и поцеловала, как сына, в лоб.
Павло догнал отряд красных добровольцев уже на околице. Марьянка стояла у перелаза. На ее щеках застыли слезы. Ее губы нежно шептали:
— Любимый… Любимый…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Где-то далеко от Боровичей гремели бои. Кончалась зима 1918 года.
Ветер с юга дышал весной. Чирикала птичка: «Кидай сани, бери воз».
Боровичане ходили по полю — меряли поля Соболевского и Писарчука, готовили плуги, посытнее кормили лошадей.
* * *
Федор Трофимович созвал гостей на заговены перед великим постом. В центре, под иконами, за большим дубовым столом сидел Лука Орищенко. На нем — добротная шерстяная жилетка, надетая поверх старомодной вышитой рубахи. При свете лампы лоснятся густо смазанные жиром и тщательно на пробор расчесанные волосы. Рядом с Лукой, заняв полскамьи, сидела его жена, а по обе стороны — сыновья: Иван, Евдоким и Сергей, черноволосые, с подстриженными бородками. И тут же, возле своих мужей сидели по-праздничному разодетые невестки. Напротив Луки в шелковом подряснике, пахнущем ладаном, с блестящим серебряным крестом на груди — поп Маркиан, а Маргела и Варивода — на углах стола. Федор Трофимович расставлял бутылки с водкой, а Мария — еду, которую из кухни приносила батрачка. В сторонке на скамье молча сидели сыновья Писарчука — Иван и Никифор.
Расставив все на столе, Федор Трофимович налил рюмки и произнес торжественно, не скрывая радости:
— Бог даст — не последняя! — он подмигнул и опрокинул рюмку в рот. Гости быстренько выпили по одной, по другой, закусывали с жадностью, словно три дня не видели еды. Одни жадно облизывали пальцы, другие торопливо вытирали их о волосы. Жир блестел на грязных, никогда не чищенных ногтях, на подбородках.
После третьей рюмки в комнате стало веселее, а после четвертой — шумно.
— А вы чего же, сынки мои, смотрите? Пейте и гуляйте, у вас еще будет работа! — подошел Федор Трофимович к сыновьям. Его потные скулы заострились, волосы торчали во все стороны, лицо было в красных пятнах. Сыновья заметили сегодня в глазах отца внезапную перемену: глаза весело бегали в орбитах, хитровато подмигивали. Должно быть, отец привез сегодня из Мены какую-то новость и молчит о ней, а известие, видимо, интересное и для него приятное.
— Пейте, сынки мои, родной отец угощает! Теперь — выше голову, дети! Эх!.. — Федор Трофимович налил два стакана и поднес их сыновьям. Никифор выпил половину, закашлялся и потянулся за хлебом. Иван одним духом, молодецки опорожнил весь стакан.
— Даже не поморщился! — воскликнул отец. — Иван — надежда моя, дорогие гости! А Никифор… — Федор Трофимович помахал в воздухе рукой. — Иван идет по отцовской дорожке!.. — Гости поддакивали хозяину и продолжали есть. Иван пододвинулся к столу, закусил соленым огурцом и, поблескивая быстрыми глазами, спросил отца:
— Какая новость у вас, отец?
Федор Трофимович резко повернулся на стуле.
— А? Ты откуда знаешь?
— По глазам вашим вижу, — усмехнулся сын.
Писарчук вскочил на ноги, рванул к себе бутылку, налил гостям и сыну.
— Слышали?.. — воскликнул Федор Трофимович. — «По глазам вашим вижу…» И видит! Ей-богу, видит! У меня, дорогие гости, от такого сына сердце вот как радуется! Иван, подойди сюда! — Сын, пошатываясь, подошел к отцу. — Выпьем, сынок, за то, что ты угадал! — и Писарчук многозначительно поднял сухой, крепкий палец.
Они выпили по стакану, отец обнял и поцеловал сына.
— Молодец, ты не пропадешь, Иван!
— Хе-хе-хе, этот не пропадет… — тоненько смеялся Маргела.
Поп Маркиан провел ладонями по своей пышной белой гриве и протянул басом:
— Родители гордятся чадом своим… Сын должен любить родителей своих… — Маркиан помахал толстым пальцем перед глазами Ивана и обернулся к хозяину, — Не мучьте душу христианскую, Федор Трофимович, расскажите угаданную вашим чадом новость.
Писарчук присел к столу.
— У меня сердце пляшет в груди от этой новости. А я было пал духом, только думаю — нет, не будет так, как большевики хотят… Чтоб чужие государства да допустили такую беду на нашей земле!..
— Да говорите уже, Федор Трофимович, что вы жилы из нас тянете, — поднялся, облизываясь, Орищенко.
— Хе-хе-хе, дипломат, Федор Трофимович, дипломат! — дымил трубкой-носогрейкой Маргела.
— Скажу, скажу!… А скажу я, что большевистской власти конец! — и Писарчук ударил кулаком по столу. Перевернулись рюмки на скатерти, и водка струйками побежала на пол.
— Ой, правда?! — вскрикнула жена Орищенко.
— Слава господу богу и Николаю чудотворцу! — перекрестился поп Маркиан.
— Не перебивайте, дайте человеку досказать! — просил старый Орищенко и тяжело перегнулся через стол.
— Правду говорю! — снова ударил Писарчук по столу. — Немцы идут к нам освобождать Украину от большевиков! Уже границу перешли!..
Неожиданному известию не сразу поверили. Федору Трофимовичу пришлось подробно рассказать, как он на станции Мена подслушал разговор железнодорожников:
— Один кондуктор и говорит другому: «Вот еду я с поездом в Бахмач, а когда вернусь в Гомель, то там уже, верно, немцы будут, прут они, как саранча». Только услышал я это, так бочком, бочком к нему и говорю: «Зачем людей православных немцами пугаешь?» А у самого, ей-богу, сердце чуть не выскочит от радости… Ну, а он повесил голову и махнул рукой: «Какое там пугаю, если уже половину Белоруссии заняли». Я — в местечко, потолкаться среди людей, и там об этом говорят… Большевики думали — будут править! Земелькой моей пользоваться думали, делить собирались ведной!.. — Глаза Писарчука налились кровью. — Вот мы вас поделим!.. Скорее приходите, освободители наши! Добро пожаловать! — он снова схватил бутылку, налил всем водки и, словно приказывая, крикнул: — Выпьем за здоровье немецкого императора… Как его?
— Вильгельм, — быстренько подсказал Варивода.
— …Вильгельма, который освободит нас от большевиков.
Все выпили.
— Как же они, немцы эти, идут на нашу землю? Они нас завоюют в свою державу? — спросила, делая ударения на «де», жена Сергея Орищенко, откормленная молодица с глуповатыми бесцветными глазами.
— Хе-хе-хе… — залился Маргела.
— Когда большевики захватили Киев, так Центральной раде куда деваться? Пришлось ей удирать. Ну, не отдавать же Украину каким-то большевикам.
