Александр Западов - Опасный дневник
— Стало быть, можно полагать, — спросил Порошин, — что его высочество ненарочно сделался открывателем новой тайны в натуре?
— Можно, можно полагать, — ответил Эпинус.
На одном из уроков арифметики мальчик заметил, что когда из четного числа вычитаешь нечетное, остаток будет нечетом. Порошин восхитился этим наблюдением, не первым уже в таком духе у его воспитанника.
«Если б его высочество, — подумал он, — человек был партикулярный, обычный, и мог совсем предаться одной только математике, то б по остроте своей весьма удобно мог стать нашим российским Паскалем….»
С грустью Порошин наблюдал, что во время учебных занятий великому князю не сообщается никаких сведений о России. Географию преподавал ему Тимофей Иванович Остервальд. Он ограничивался тем, что называл крупные русские города и показывал на карте их местоположение, а о том, чем эти города богаты, чем славны, молчал, — может быть, потому, что и сам того не знал. Да и географические названия он частенько произносил, неправильно расставляя ударения. Порошину было неудобно вмешиваться, но когда однажды он услышал урок по географии Сибири, то не удержался от поправок.
— Здесь, ваше высочество, помещается город Тюмен, — говорил Остервальд.
Павел наклонился к столу, где лежала карта.
— Какой город? — неожиданно для себя переспросил Порошин.
Павел поднял голову и улыбнулся.
— Тюмен, — повторил Остервальд, посмотрев на ученика.
— Такого города в России нет, — сухо сказал Порошин.
Остервальд наконец понял, что он отвечал на вопрос не ученика, а другого учителя, и перевел взгляд на него, придав своему лицу обиженное выражение. С какой стати преподаватель математики вмешивается в урок по географии? Он много взял себе воли, этот Порошин. Жаль, что Никита Иванович всех шалостей его не знает. Ну, да ведь можно ему и доложить…
— Такого города нет, — снова сказал Порошин. — Есть град Тюмень. И реки называются не Тура, а Тура, не Кама, но Кама. Нельзя учить великого князя превратному и российскому слуху странному выговору, Тимофей Иванович… Однако ж простите, что прервал урок ваш. Первый и последний раз случилось так, виноват.
2Через несколько дней после разговора с Порошиным о созыве товарищей для великого князя Никита Иванович разрешил пригласить во дворец дюжину мальчиков: убежденность воспитателя заставила его изменить обычным предосторожностям.
— Мы устроим свой маскарад! — радостно закричал Павел, когда услышал о распоряжении Панина. — И все будем турками!
— Надобно сочинить костюмы, ваше высочество, — сказал Порошин.
— А на что портные? — отозвался Павел. — Я попрошу Никиту Ивановича, нам сошьют.
Порошин посчитал на бумаге, кого можно пригласить из подходивших великому князю по возрасту детей придворных. Он записал братьев Разумовских — Андрея, Льва и Петра, детей графа Кирилла Григорьевича, генерал-фельдмаршала и президента Академии наук; братьев Вадковских — Илью и Федора, сыновей генерал-аншефа Федора Ивановича, командира Семеновского полка; Николая Шереметева, сына графа Петра Борисовича и брата фрейлины Анны Петровны; Степана Апраксина, восьмилетнего капитана гвардии, сына генерал-фельдмаршала Степана Федоровича; Павла Скавронского, сына графа Мартына Карловича, племянника покойной императрицы Елизаветы; Ивана Неплюева, внука сенатора Ивана Ивановича и внучатного племянника братьев Паниных; Сергея Олсуфьева, сына секретаря императрицы Екатерины Адама Васильевича. Им назначили съезд и послали повестки, которые Павел подписал первой буквой своего имени.
Утренних занятий в этот день не было, потому что великий князь выпросил у Никиты Ивановича позволение посмотреть аудиенцию, которую тот будет давать турецкому послу.
Прием Панин решил провести в комнатах великого князя, но тот не должен был показываться: его присутствие требовало других церемоний, речей, иного состава свиты. С Паниным же, как первоприсутствующим в Иностранной коллегии, — этот пост он занял в 1763 году, — было как бы деловое свидание перед аудиенцией у государыни Екатерины.
Парадная зала великого князя представила собой кабинет Панина, и когда ввели турецкого посла, Никита Иванович вышел навстречу и приветствовал высокого, как принято говорить, гостя.
Посол сказал свою речь и подал грамоту от визиря. Толмач перевел. Потом Никита Иванович произнес ответное слово, и турки выслушали перевод. По окончании речей Никита Иванович сел за стол, направо от него посадили турка, а налево члена Иностранной коллегии графа Александра Сергеевича Строганова. Вокруг стола собрались придворные. Никита Иванович повел неспешную беседу с послом при помощи переводчиков.
Великий князь наблюдал за церемонией из дверей соседней комнаты. Перед ним встали фрейлины Анна Петровна Шереметева и Анна Родионовна Ведель в парадных платьях, с юбками колоколом на китовых усах, и Павел высовывал голову между дамскими талиями. Пробраться в зал, подойти поближе к туркам ему, видимо, не хотелось, и Порошин догадался, что мальчика страшили чалмы и черные усы турецких дипломатов. Придворные Екатерины усов и бород не носили.
Когда прием закончился и все разошлись, Порошин сел в учительной комнате просмотреть бумаги, принесенные на подпись великому князю, а тот, попрыгав, повалился на диван и заболтал ногами в воздухе.
— Что ты читаешь? — спросил он Порошина.
— Требование на деньги для вашей больницы, — отвечал Порошин.
В прошлом году, когда двор находился в Москве, великий князь был опасно болен, и в память его выздоровления Екатерина основала больницу, отметив в указе, что делает это по желанию сына. В память о таком событии была выбита медаль, на одной стороне которой был портрет великого князя, а на другой надпись: «Свобождаяся сам от болезни о больных промышляет». Деньги на содержание больницы было велено отчислять из сумм, отпускаемых на флотские нужды, и бумага, что читал Порошин, содержала распоряжение государыни перечислить деньги на больницу из Адмиралтейской коллегии в Московскую адмиралтейскую контору.
— Покажи мне указ, — попросил Павел.
Порошин передал ему бумагу и возвратился к столу.
Павел несколько минут всматривался в лихие завитушки писарского почерка.
— Мудрено прочесть, — сказал он. — Возьми обратно.
Поленившись встать, Павел свернул указ трубкой и бросил на стол. Лист не долетел и опустился на пол.
— Вы указ, подписанный государыней, бросили оземь, — сказал Порошин. — В старину, — недавнюю, ваше высочество, — за такое неуважение к царскому имени крикивали: «Слово и дело!»
— «Слово и дело»? — спросил Павел. — Что это значит?
— В преждебывшие времена, — охотно стал отвечать Порошин, — существовала Тайная розыскных дел канцелярия. Она чинила розыск тех людей, кто наносил оскорбления императорскому величеству, злоумышлял против особ царствующего дома. Такого человека, изловив, сажали в тюрьму, отправляли на каторгу или голову рубили — смотря по его вине, большой или не очень.
— А где теперь эта канцелярия?
— Теперь эта канцелярия отменена.
— Кто ж это сделал?
— Покойный родитель ваш государь император Петр Федорович изволил в Сенате объявить, что Тайной канцелярии далее быть не имеет. Тому уже два с лишним года, как вышел манифест, где указывалось, что ненавистное всем добрым людям выражение «Слово и дело» не долженствует значить ничего и его запрещено употреблять. А кто в пьянстве или в драке так выкрикнет, тех наказывать в полиции, яко бесчинников и озорников.
— Что же, значит, покойный государь очень хорошее дело сделал, упразднив Тайную канцелярию? — спросил мальчик. Мысль о том, что его отец, о котором он от взрослых никогда не слышал ничего хорошего, сделал добро, радовала Павла, и Порошин поддержал его настроение.
— Конечно, государь отлично поступил, и вся Россия ему за это благодарна. Многие злоупотребления отвращены тем, что жизнь стала более спокойной, люди перестали опасаться, что их могут схватить по лживому слову доносчика.
— А кто же теперь взамен Тайной канцелярии? — Неожиданно спросил Павел. — Кому донесли на Мировича? Расскажи мне про него.
Мирович был недавно казнен. При великом князе о нем не говорили, и, однако, он узнал о казни, в ту ночь не спал, никому не открыв причины своей бессонницы. Порошин не докладывал о том Никите Ивановичу. Что же можно ответить сейчас на просьбу мальчика?
Василий Мирович был подпоручиком Смоленского пехотного полка. Дед его вместе с гетманом Мазепой бежал в Турцию. Имение отписали в казну, и отец Мировича стал беден. Он служил. Семья нуждалась. Когда Мирович вырос, то хлопотал о возвращении родовых маетностей. Дело тянулось бесконечно. Ожидая указа, он должен был из офицерского жалованья кормить сестер и мать.
