Павел Северный - Ледяной смех
— Александр Васильевич, почему до сих пор нет вашего приказа о высылке из пределов Омска беженцев, отягчающих споим присутствием его и без того хаотическое состояние? Я говорю о беженцах-обывателях. Имейте в виду, что к числу их можно отнести и меня, ибо благодаря физической немощи я легко могу стать обывателем. Итак, о беженцах-обывателях. Я сожалею о их несчастье, сам в таком же положении. Но уверяю вас, что среди них есть люди, утратившие стойкость разума и души. Они утеряли вконец достоинства патриотов, превращаясь в бессмысленное сборище, способное питаться слухами, а, благодаря бездумному их восприятию, они становятся угрожающими сеятелями паники.
Прошу мне верить, Александр Васильевич, в Омске симптомы паники, которую мне так недавно пришлось пережить на Урале, начиная с Екатеринбурга. Паника — страшная особа. У нее способность забираться в стойкие сознания. А что произойдет, если паника проникнет в ряды армии, а ведь в ней уже есть случаи перехода к красным.
Кокшаров замолчал, раскуривая новую папиросу.
— Я вас слушаю, Владимир Петрович.
— О неблагополучии в армии вы, конечно, знаете. Но обывательская паника может привести ее к развалу психологическому, положение на фронте нестабильно.
Политические группировки в маскараде омского единства заняты главным образом только тем, что, угождая взаимным мещанским чаяниям, развенчивают идеи борьбы с большевиками. Обыватель хочет знать правду, чтобы верить, что возглавляемое вами правительство выполнит все взятые на себя обязательства по освобождению России от власти большевиков.
Сибирь велика, гоните лишних из Омска, гоните на фронт офицерство, свившее себе кормушки при штабах, министерствах, при иностранных миссиях, этих, прости меня господи, привязавшихся к нам прихлебателей.
Колчак довольно рассмеялся.
— За характеристику иностранных миссий говорю спасибо, хотя, благодаря им, я олицетворяю здесь власть.
— Прошу простить за свою чрезмерную, граничащую с бестактностью откровенность. Но наша долгая дружба на флоте дает мне на это право.
— Говорите со всей откровенностью.
— Я знаю вас, Александр Васильевич, как сильную личность. Вам не занимать воли. Так почему именно сейчас вы стараетесь стоять в стороне всего происходящего вокруг вас, на фронтах, на просторах Сибири? Почему не наведете нужный вам порядок как главнокомандующего армий и верховного правителя? Почему не стукнете кулаком? А ведь стукнуть все равно придется, уверяю вас, адмирал Колчак. Вот, пожалуй, и все. Я поделился, повторяю, личными впечатлениями с примесью обычной для меня старческой злости. А я зол. Зол главным образом на себя, что всю прожитую жизнь убаюкивал себя достоинствами своего сословия, но революция убедила меня в банкротстве этого сословия.
— Все сказанное вами почти истина. Мне кажется Владимир Петрович, что вам не совсем понятно мое положение в Сибири. Это естественно. Вы знаете меня как человека с волей, упорством, знанием и опытом моряка. Но уверен, простите за такую категоричность, вам совсем непонятно, почему именно мне вздумалось стать политиком. Вы знаете, что я подвержен тщеславию.
Кокшаров улыбнулся.
— Видите, говорю правду. Как говорится, из песни слова не выкинешь.
— Прошу мне верить. Любя величие России, сознавая обреченность монархии, я не был против Февральской революции до тех пор, пока не убедился, что страна сжималась в руках Временного правительства — пронырливых, бесчестных и бездарных политиков, худшим олицетворением которых был Керенский.
Кокшаров видел возбуждение Колчака, непрерывное потирание рук и жалел, что опрометчиво начал беседу.
— Керенский пытался стать врагом большевиков, но оказался незадачливым стяжателем власти для самовозвеличения. Я же считаю себя непримиримым сословным врагом, или, как теперь модно говорить, классовым врагом всех идей Октябрьской революции. Стал им ради спасения России от бреда рабочих завладеть в ней единоличной властью. Для меня вероломна идея диктатуры пролетариата. Нельзя не признавать, что лозунги Октябрьской революции хлестки и заманчивы для всякого политического сброда, но нас большевикам не так просто скинуть со своего пути. Борьба становится все безжалостней, однако не сомневаюсь, что положение моего правительства и его власти в Сибири остается прочным, потому что мы с хлебом и с золотом.
Колчак говорил о своей непримиримости к большевикам.
— Владимир Петрович, я не считаю себя политически безграмотным. Свершение Октябрьской революции не было для меня неожиданным, ибо до этого были июльские дни. Я был знаком с учением Маркса, и его интернациональность для меня неприемлема.
Я не крепостник. Но политика на фундаменте марксизма послужила для меня основой превратить себя в противника большевизма. Хотя признаю, что у рабочих есть умный, волевой лидер. Кое-что из написанного Лениным мною прочитано. Прочитано не без внимания. Его мысли четки, для темного русского мужика слишком смелы, а главное, преждевременные для претворения их в реальность жизни русского народа. Большевизм и не принял. Я монархист и, как ярый враг Советской иласти, буду до конца стремиться к победе над всем, что стремится Октябрьская революция навязать России. Белым нужна личность, способная стать равной личности Ленина. Мы должны найти эту личность. Должны, И тогда победим.
Остановившись у окна, Колчак замолчал.
— Вам нравится Иртыш, Владимир Петрович? — неожиданно спросил он о реке. Не дождавшись ответа, продолжал: — Частенько любуюсь красотой могучей сибирской реки. Мне так тоскливо без моря. У Иртыша колоссальное будущее, но для этого нужна наша победа. Вот почему еще в Лондоне я ухватился за мысль с помощью англичан, с помощью интервенции создать в Сибири незыблемый заслон против власти большевиков. А укрепившись, из Сибири нести освобождение от них всей стране. Я во главе Сибири. Мне нужна для осуществления замысла победа моей армии. Но пока. Положение на фронте вы знаете.
Колчак сел в кресло за письменный стол, достав из кармана перочинный нож, начал нервно отстругивать от подлокотника стружки, не обращая внимания на удивленный взгляд Кокшарова.
Нервность хозяина мгновенно передалась гостю; Кокшаров торопливо закурил папиросу, от слишком глубокой затяжки закашлялся, пересиливая кашель, поднялся и прошелся по кабинету.
— Александр Васильевич?
Колчак перебил его.
— Чувствую ваш вопрос. Он с вашей стороны естествен. Ибо кто, как не я, должен дать правдивый ответ. Говорю честно. Пока не знаю, но надеюсь, что на фронте наконец добьемся перевеса. Мне кажется, это сделает Каппель.
Колчак, втыкая лезвие перочинного ножика в подлокотник кресла, заговорил о другом:
— Поверив в Лондоне в искренность королевского правительства, я уверенно стремился к осуществлению идеи о Сибирском заслоне от большевиков. Я знал, что английские вожделения об интервенции не бескорыстны, но я надеялся создать сильную армию, руками которой будет восстановлено величие России.
Интервенция готова выкачивать из страны богатства. И, как видите, я один из ее пособников. Мое единовластие стало фиктивным. Я становлюсь мишенью для обвинения именно только меня в неудачах на фронте. Все, кто должны безропотно выполнять мои приказания, начинают за моей спиной мыслить по-своему, заводят интриги против меня. Находятся даже такие, которые, от избытка дурной голубой крови, пытаются совать нос в мою личную жизнь. Не удивляетесь оборотной стороне медали моей верховной власти? Кое-кому из высшего общества Омска не нравится, что возле меня Анна Васильевна Тимирева. Месяц назад до меня дошли слухи, что группа монархистов потребовала от омского владыки, чтобы он урезонил меня расстаться с ней, выслав ее из Омска. По их мнению, ее присутствие возле меня роняет чистоту моего мундира. Вы представляете, как я был взбешен.
Колчак, воткнув ножик в столешницу, заходил по кабинету.
— А я бываю теперь бешеным.
— Архиерей посмел явиться к вам?
— Посмел. Но я огорошил престарелого Селиверста, поставив на видном месте письменного стола фотографию Тимиревой. Владыка, заметив ее, поинтересовался, чей это портрет. Я охотно показал фотографию. Она ему поправилась. О требовании своих посланцев он не заикнулся, но попросил два фунта золота для золочения нового Евангелия, написанного от руки в честь наших грядущих побед. Мне кажется, разговоры в городе продолжаются. От меня скрывают, оберегая мои нервы.
— Напрасно. Скажите, почему вы не всегда в форме адмирала?
— Уступка моим генералам. Армия флот никогда не жаловала. Омские генералы обидчивы и капризны, как опорные тенора. Адмиралом я появляюсь только перед иностранцами, моими союзниками и в армии. Завтра получите приказ о зачислении вас в Ставку. Знаете языки и будете иметь дело с союзниками, а я наконец буду знать правду об их намерениях.
