Мэри Рено - Последние капли вина
Но довольно скоро я увидел, что он возвращается, перекидываясь через плечо словами с кем-то, идущим позади. Я узнал Лисия, когда тот еще не вышел из густой тени, - по росту и особенной манере держать голову. Он то ли купался, то ли очищал тело стригилем, и вышел как был, с висящим на плече полотенцем. Под самым портиком он остановился на несколько мгновений, словно бы в задумчивости, глядя прямо перед собой. Я сказал себе: "Он увидел, кого привел Сократ, и ему неприятно… так я и думал". Но он тут же двинулся вперед. Автолик, лежавший на траве, что-то крикнул ему, он повернулся ответить, но не остановился и подошел ко мне, обогнав Сократа. На его правом плече, которое очищают в последнюю очередь, все еще оставалось масло и песок… В ту пору ему было лет двадцать пять.
Он стоял, глядя на меня сверху вниз, ничего не говоря, и я смотрел на него тоже молча, только снизу вверх. Я понимал, что должен заговорить первым и извиниться за беспокойство, но мне словно бык на язык наступил.
Тут подошел и Сократ и заговорил бодрым голосом:
– Ну, Алексий, я рассказал Лисию о твоем затруднении.
Я хотел учтиво ответить, но Лисий успел раньше:
– Да. Все, что в моих силах…
Он не стал продолжать, и я начал торопливо искать слова, чтобы заговорить, пока у него не кончилось терпение:
– Мне неловко, Лисий, что я побеспокоил тебя, когда ты был с друзьями, извини меня…
– Не стоит извинений, - отозвался он.
– Может, ты предпочтешь увидеть меня в другое время?
– Нет, - сказал он и неожиданно улыбнулся: - Сократ считает, что сейчас самое подходящее время. Идем, присядем.
Он подошел к каменному ограждению вокруг колодца и бросил сверху полотенце, чтобы не садиться на голый камень. Когда он пригласил и меня сесть, я оглянулся, ожидая, что Сократ примет участие в нашем разговоре. Но его уже не было. Тогда я опустился на траву.
– Итак, - начал Лисий, - Полимед все еще беспокоит тебя? По крайней мере, ему не откажешь в постоянстве и выдержке.
Я подумал, что разговоры в Городе превзошли мои опасения, раз даже Лисий слышал их.
– Да нет, Лисий, - возразил я, - нечего ему выдерживать, я ему никогда не давал повода. Но теперь, похоже, мне остается либо заговорить с ним и устроить ему принародную сцену, которой он добивается, либо велеть рабам прогнать его.
– Нет, клянусь Гераклом, - не согласился он, - так не пойдет; это привлечет на его сторону всех и каждого. Крайности в проявлении чувств, которые люди считают отвратительными даже когда человек оплакивает отца или единственного сына, считаются приемлемыми в таких случаях, как если бы… Он замолчал на полуслове и нахмурился, потому поднял глаза и продолжил: Но если я надругаюсь над волей бога, он заставит меня пострадать за это.
Он улыбнулся, глядя мне в глаза. Я подумал: "Он просто хочет успокоить меня, как уже пытался когда-то, - и ничего больше". Я опустил глаза и сорвал травинку, слишком стесняясь улыбнуться в ответ или вообще как-то отреагировать. Теперь я смотрел ему на ноги; ступни у него были крупные, но красивой формы, и выгнуты высокой дугой, как у бегуна.
Он тем временем продолжал, уже серьезно:
– Нет, Алексий, это дело должен уладить за тебя друг. Приходит тебе в голову, кого можно попросить? - Он внимательно посмотрел мне в лицо.
Я ответил, подняв голову:
– Ну, можно подумать о Ксенофонте. Обычно он умеет придумывать всякие планы. Только последнее время не делится ими со мной…
– Ксенофонт? - переспросил он, нахмурившись на этот раз сильнее. - Чей это сын?
Когда я ответил, он сказал: "Понятно", и вид у него стал не такой суровый; мне даже показалось, что он чуть не рассмеялся.
– Думаю, нет нужды тревожить Ксенофонта ради этого дела. Все-таки Полимед выше вас обоих годами - даже если ничем больше. Хочешь, я эту историю улажу сам, не возражаешь? И если еще что-то такое возникнет - тоже, только скажи. В любое время.
Я не мог найти достойных слов, чтобы отблагодарить его, хотя все же ухитрился что-то пробормотать.
– Хорошо, - отозвался он. - Тогда, если мы сразу отправимся, то при удаче сумеем убрать его с дороги раньше, чем появится твой двоюродный дед. Подожди, пока я схожу за одеждой; я вернусь обратно тотчас же.
Пока я его ждал, два-три человека, которые остывали после упражнений, подошли к колодцу напиться. Я вытащил им воды, они очень вежливо поблагодарили. Никто не пытался заигрывать со мной, никто не спросил, что я здесь делаю. "Наверное, они считают, что меня пригласил Лисий", - подумал я. Тут появился и он сам, уже вымытый и одетый, и сказал:
– Пошли.
Я вспомнил, что он боролся, и спросил:
– Вытащить тебе сперва воды, Лисий? Я полагаю, ты уже достаточно остыл, чтобы попить?
Он остановился у колодца и засмеялся:
– Ты что думаешь, мне надо выполоскать пыль изо рта? Дай лучше воды Эфистену, с которым я боролся! - Но потом, видя мой неуверенный взгляд, добавил: - А вообще ты прав, пить хочется. Спасибо.
Я вытащил воды, зачерпнул ковшом, налил в бронзовую чашу, которая стояла там, и подал ему, держа руками снизу и повернув к нему ручками - так положено делать, когда подаешь человеку вино. Он подержал чашу в руках, потом сплеснул немного для богов, прежде чем напиться самому. Когда он протянул чашу мне, предлагая, чтобы и я напился, - он не хотел упустить ничего, подобающего в таких случаях, - я поступил точно так же. Он хотел было заговорить, но снова замолчал.
– Ладно, идем, - сказал он наконец, и мы вышли на улицу.
По дороге он говорил мне:
– Не принимай Полимеда слишком близко к сердцу, даже если один-два человека обернутся тебе вслед на улице. Эта история забудется через неделю. Все, на что у него хватит мозгов, уже когда-нибудь делалось, можешь быть уверен. Я как-то слышал о муже…
Его рассказ был таким забавным, что я, как ни стеснялся его, не мог удержаться от смеха. Даже чуть было не спросил об имени юноши, но вовремя вспомнил, что за ним самим, должно быть, немало бегали, когда он еще не перестал ходить в школу.
Как только мы свернули на нашу улицу, я от самого угла увидел, что Полимед все еще валяется на ступенях. Я невольно замедлил шаг; мне вовсе не хотелось идти к дому, я был уверен, что он, как только увидит перед собой зрителей, снова начнет вздыхать и стонать или же запоет какие-нибудь свои никчемные стихи, потому что возле него на ступеньках лежала лира.
– Боюсь, Лисий… - начал я, но Полимед, по-видимому, услышал мой голос - он повернул голову. Однако повел себя совсем не так, как я ожидал: вскочил на ноги, будто его скорпион ужалил, и, не поздоровавшись, даже не глянув в мою сторону, заорал в яростном гневе:
– Ну, клянусь Матерью, это уж слишком, Лисий! Ты сумел бы поучить критянина врать, а спартанца воровать! Ты что думаешь, я так и буду лежать тут и смотреть на твою наглость?
Лисий окинул его взглядом и, не повышая голоса, ответил, что Полимед уже достаточно тут належался и сделает всем одолжение, если поднимется.
Но Полимед разорался громче прежнего:
– Даже слепому видно, на что ты нацелился! Да-да, я за тобой приглядывал, когда ты думал, что меня и близко нет. Я-то видел, как ты смотришь, стоя в сторонке, с этой своей невыносимой гордостью, которой боги тебя лишат, если есть на свете боги! Тебе и младенца не обмануть, не говоря уже о влюбленном. Так вот, значит, чего тебе надо, да?! Ждешь, словно конокрад у выгона, пока кто-то получше тебя обломает жеребенка, чтоб после пробраться в темноте и украсть его, пока объездчик спит!
Лисий не произнес в ответ ни слова. Не скажу даже, сердился ли он. Что же до меня самого, мне было так стыдно слушать, как на него обрушивается этот поток брани, что я не знал, куда девать глаза. Лисий не шелохнулся, просто стоял, чуть нахмурившись, и смотрел на Полимеда, а тот теперь, когда уже не валялся на ступеньках, а поднялся на ноги, выглядел довольно неуверенно. Я думал: "Похоже, он прикидывает, не улечься ли снова на прежнее место; если же он останется стоять, ему придется подобрать свою лиру".
Повернув голову, я заметил, как у Лисия шевельнулся уголок рта; и вдруг в желудке у меня закрутился смех. Но я овладел собой, чтобы не дать волю хохоту, - а ведь всего час назад был бы рад возможности посмеяться. Полагаю, я уже знал, хоть и не отваживался поверить, что боги приготовили для меня ценный дар, и понимал, что будет низко обижать обделенного человека. Лисий тоже с трудом сдерживал смех. Но мы не могли удержаться - и переглянулись друг с другом.
Глаза Полимеда прыгали с меня на Лисия и обратно, он стискивал гиматий на плече, словно пытался собрать и удержать свое достоинство; а потом вдруг резко повернулся и ушел вниз по улице, бросив свою лиру на ступеньках.
Мы с Лисием смотрели ему вслед с серьезными лицами. Эта лира показалась нам обоим чем-то вроде меча, который оставляет на поле битвы павший муж. Возможно, нам следовало бы понять, что открытый смех окажется меньшей жестокостью для него, чем наша жалость. Но мы тогда были молоды.
