Юрий Галинский - Андрей Рублев
– Старостой был дюже справедливым, не чета другим, а от зазря сгинул… Или Тимоху Чернова взять. Хоть и крутоват был инда, а душевный.
– А Лопухов Никиша?
– Староста Михайла тож не жилец.
– Да, дюже много людей добрых сей день полегло. Хоть бы все оно не напрасно.
– Ежели за город свой голову положить, такое никогда не понапрасну.
– Все одно жалко.
– Ну ладно, их уже не воротишь, а нам спать надо. Что еще завтра будет – один Господь ведает.
– А с припасом как? Вона Орда, видать, снова к приступу готовится. Так и ходят с факелами, так и ходят…
– Особливо возле ханской юрты огней сколько!
– В ночи не полезут.
– Эх, и темная б ночка выдалась, ежели бы татары костров не палили.
– Будет вам языками трепать – спать не даете. Придут тысяцкий да сотские, враз за припасом погонят…
Некоторое время на прясле еще слышны голоса укладывающихся на ночлег сидельцев, но постепенно они стали стихать. Вдали умолкли пушки, перестал стучать в ворота разбитый ядрами ордынский таран. Уменьшился шум и в татарском стане, гасли один за другим огни костров. Осажденный Кремль и прилегавшее к нему захваченное врагом пепелище погрузились в чуткий, тревожный сон.
Глава 15
– Беда, Антон, в граде крамола! – На осунувшемся лице Ивана растерянность, тревога. С трудом отдышался – всю дорогу от Соборной площади до стены бежал; стал срывающимся голосом рассказывать:
– Бояре и попы сговорились с иудами суждальскими сдать Кремник Тохтамышу. В церквах сидельцев увещевают, а на стенах холопы боярские и гультяи замятню сеют…
Лукинич, хоть и помрачнел, но уверенно молвил:
– Не тревожься, будет так, как мы скажем!
– Ты, Антон, ничего не знаешь. Поглядел бы да почуял, что в Кремнике делается. Брешут, великого князя татары под Переяславлем побили. Еще брешут, грамотку милостивую-де Тохтамыш прислал…
– Вишь, окаянные! А что же Адам и другие выборные?
– Не видел я их. Но суконника найти надо – может, вече скликать решим?!
– Верно! Вече надо, я и запамятовал, а оно, видать, надо, – оживился Лукинич. – Всех воров крамольных на божий свет выведем!
– Когда б так… – с сомнением протянул молодой оружейник. – Опасаюсь только, что поздно уже.
– Ну, ты сие брось! Так всякое дело загубить недолго.
Иван промолчал. Они стояли на узкой крутой лесенке, которая вела на верхнюю площадку Беклемишевской башни. Здесь царил полумрак, пахло сыростью и дымом. Приглушенные каменной толщей звуки, которые доносились сюда из осажденной крепости, казались далекими, идущими будто из-под земли.
«Выходит, не напрасно я тревожился, что Орда на стены не лезет!» – думал взволнованный Лукинич. Весь день кузнецы ждали приступа – пополняли ратный припас, чинили заборола и крышу над пряслом, учили сражаться на стенах новых сидельцев, среди которых уже были женщины. Но в татарском стане не видно было приготовлений к штурму. Это беспокоило Лукинича. Ни он, ни другие тысяцкие с соседних прясел еще ничего не знали о сговоре с ордынцами, а Остея, Морозова, Лихоря и остальных воевод нигде нельзя было разыскать. Тысяцкий несколько раз поднимался на Беклемишевскую стрельню, рассматривал огромный вражеский стан, силился разгадать, что там замышляют.
После разговора с Рублевым тысяцкий кузнецов уже не сомневался, что между слухами, которые ходили по Кремлю, отсутствием воевод и бездействием татар есть связь. Но какая?
Кивнув Ивану, Лукинич, задумчивый, угрюмый, стал спускаться по лестнице. Следом, гулко стуча по деревянному настилу ступеней подкованными сапогами, шел оружейник. У самого выхода на прясло тысяцкий повернулся, спросил:
– Мать и Андрейка-то как?
– Худо. Извелась матушка вовсе. Не ест, не пьет. Сидит у гроба и молчит, не плачет даже. Дюже ладно жили они. Хоть бы захоронить скорей!.. – голос Ивана дрогнул.
Лукинич привлек его к себе, тихо, с сердцем молвил:
– Жалко мне тятю твоего тоже, Ванюшка, но что поделаешь. Сколько люду полегло за сии дни. А нам еще с татарами биться…
Иван, вздохнув, промолчал, но, увидев, что Лукинич еще больше насупился, добавил:
– А Андрейке лучше. Выходила его матушка с Аленой Дмитревной…
Они вышли из башни на стену. Невдалеке среди толпившихся на прясле слобожан и селян сразу увидели Ушака, Сугоняя и других гультяев. Размахивая руками, они убеждали в чем-то обступивших их сидельцев.
– Старые други! – зло бросил Иван, устремляясь к ним. – Чего надо?! – наступая на Ушака, закричал он. – Кремник сдать поганым хотите?
– Не ори, чай, не спужаешь! – огрызнулся гультяй.
– Кончилась ныне власть ваша! – подал голос другой.
– О чем они? – спросил Лукинич у сидельцев.
– Бают: ежли откроем ворота, помилует-де Тохтамыш всех, – недоверчиво произнес окладчик Ермил Кондаков. – Да от, послушай, снова свое плетет…
– Не можно зазря христианские головы ложить из-за вас, смутьянов! – петухом наскакивая на Рублева, вопил Ушак. – Весь люд московский против такого. Поглядели бы, что в граде деется!
– Пошел отсель, жив покуда! – в ярости закричал Иван. – Ведаем, чьи речи сказываешь, прихвостень боярский!
И он с такой силой толкнул гультяя кулаком в грудь, что тот едва не свалился со стены. К Ушаку подошел Сугоняй, хотел помочь подняться, но тот уже вскочил сам. Выхватив из-за пазухи длинный нож, бесновато вытаращил глаза и пошел на Рублева. Тот положил руку на меч, спокойно ждал, пока гультяй приблизится. Но Ушак схитрил, когда до противника оставалось не больше шага, высоко подпрыгнул, целя в глаз, резко взмахнул ножом. Иван не успел бы уклониться, но ослоп, который держал в руке Кондаков, на миг опередил гультяя. Взвыв от боли, Ушак схватился за ушибленную кисть и отскочил в сторону. На ватагу отовсюду навалились сидельцы. Сопровождаемые свистом, тумаками и подзатыльниками гультяи были согнаны со стены. По совету Лукинича, кузнецы и оружейники решили немедленно разойтись по Кремлю призывать москвичей, чтобы те не верили наветам предателей и требовали скликать вече.
После нескольких дней штурма великий хан Тохтамыш убедился, что Кремль ему не взять. Он потерял едва не половину своего воинства, а, по слухам, князь Московский, кончив собирать полки в Костроме, вот-вот придет на помощь осажденным. Тогда хан собрал совет курултай. Посоветовавшись с суздальцами, к князю Остею послали лазутчика с грамоткой, обещавшей помиловать всех в Кремле, если те откроют ворота. На Думе было решено согласиться, но еще требовалось уговорить москвичей…
К Фроловским воротам и прилегавшим к ним стенам не подступиться. Князь Остей, бояре и священники стоят отдельной кучкой. Справа и слева от них застыл в молчании тысячный московский люд. А внизу за стенами – окруженные татарскими нойонами, мурзами и бегами суздальские князья Василий и Семен, призывая в свидетели Иисуса Христа, Пресвятую Богородицу и всех святых, уговаривали осажденных открыть кремлевские ворота.
– Граждане московские! – приложив сильные, широкие ладони к губастому рту, кричал Василий Кирдяпа. – Истинный крест! Как на духу говорю вам: не опасайтесь! Слово Тохтамыша-царя крепкое, да вот и грамотка со всеми титлами! – размахивал он свернутым в трубку пергаментом. – Худа никакого вам не учинят. Вот и князь Семен слышал, как Тохтамыш сказывал: «зол я только на князя Дмитрия Московского, а на москвичей, подданных моих, сердца не держу!» – целуя крест, выкрикивал суздалец. – Вот и князь Семен клянется! Ну! – незаметно, но сильно ткнул он брата кулаком в бок.
– Истинно так, все истинно! Крест целую на сем! – лобызая распятие, воскликнул Семен.
Акхозя-хан, Коджамедин, Бек-Булат и другие огланы, складывая ладони у груди, одобрительно кивали головами.
На стенах смятение. Отдельные выкрики: «Не верь ворам! Брешут они все!» – глохнут. Ползут, заполняют голову черные мысли: «А ежли и вправду ордынцы беды не учинят, коль поладим миром и откроем ворота?» А тут еще подосланные подлые людишки – боярские и монастырские холопы, гультяи, другие прихлебатели – вовсю стараются… Кому на ушко, где вслух, тут змеей подколодной, там не таясь шепчут, кричат, уговаривают, бранятся, слезу пускают… «Слыхали: воинство московское Орда побила, самого великого князя в полон едва не поймали… На кого нам теперь надеяться?! Погибнем, а толку? Все одно Кремнику супротив бессчетных вражьих орд не устоять!..»
Бурлит осажденная крепость. На лицах людей растерянность, тревога. Шумят, волнуются сидельцы, равнодушных нет. Одни за то, чтобы драться, другие согласны открыть ворота. Прислушиваются, заводят долгие разговоры, спорят, кричат. Кое-где в ход пошли кулаки и ножи, кому-то проломили кистенем голову, кого-то сбросили со стены.
Но вот князю Остею передали поднятую на веревке грамотку Тохтамыша. Сняв ханскую печать, воевода развернул ее. Позвали толмача, знавшего по-татарски. На длинной шелковой бумаге почерком «джерри» после обычного вступления: «Надежда моя на аллаха и упование на благость, милость! Насир эд-Дин Махмут Тохтамыш, слово мое!» Переводчик, спросив разрешения у Остея, не стал читать все – только наиважное: «Клянусь словом моим, зла никому не учиню, если откроете ворота и впустите меня с ближними моими в Кремль!» Стоявший рядом бирюч громко выкрикивал послание великого хана Орды.
