Август Шеноа - Сокровище ювелира
Клара с любопытством присматривалась к юноше.
– Прощать вам, милостивый государь, мне нечего, – спокойно ответила Клара, – прощают только грехи! Владетельный господар медведградский всегда приятен и дорог моему дому, а его сын желанный гость для меня, ближайшей соседки и хозяйки половины Самобора. Да будет вам известно, господа, – Клара обратилась к немцам, – перед вами стоит хозяин другой его половины. Господин Павел Грегорианец, известный герой печальной резни под Храстовицей, прославился еще и тем, что в позапрошлом году спас от смерти девушку-горожанку. Еще раз добро пожаловать под кров, который одновременно и ваш и мой! Господин Степко писал мне о счетах. Ссор и суда между нами не будет, как не было и до сих пор. Но если господин Степко желает покончить с этими счетами, а они немалые, я готова тотчас взяться за дело и потому надеюсь, милостивые государи, – обратилась она к воинам, – вы не поставите мне в вину, если я поблагодарю вас за визит и дружески попрощаюсь с вами в надежде, что в ближайшее время вы осчастливите мой дом своим присутствием, а также извините меня, если я не приняла вас как должно!
С этими словами Клара поклонилась воинам и тут же выбросила розу в окно.
Генерал и полковник с кислыми минами попрощались с хозяйкой, сердито поклонились Павлу и вышли.
– Слыхали, дорогой генерал, у них «счеты»! – бросил Рингсмаул, повернув коня к воротам замка.
– Как же, – досадливо отозвался Тойфенбах, – у желторотого балбеса счет открыт, а у нас закрыт!
Павел стоял перед Кларой, сердце его сжималось от неясной тревоги.
– Садитесь, сударь, садитесь, – ободряла Клара смущенного юношу тихим ласковым голосом, скрестив руки на груди. – Вы приехали в добрый час. Избавили меня от неприятного общества! Эти люди обзывают хорватов медведями! А сами, прости господи, – вдовушка едва заметно улыбнулась, – плоски, как их непробиваемые панцири. С ними совсем одичаешь! Я не люблю заниматься всякими счетами, но на сей раз вы явились в добрый час. Однако прежде скажите мне: как ваша рана, которую вы получили под Храстовицей?
– Не чувствую ее больше. Была всего лишь царапина, сударыня! – ответил Павел.
– Слава богу, – продолжала Клара. – Когда вы лежали в жару у нас в Самоборе, я очень за вас беспокоилась, да, да, поверьте, очень!
– Спасибо вашей милости за беспокойство!
– А как ваша матушка? – спросила Клара, поднимая головку. – Марта, милая госпожа Марта, моя вторая мать.
– Все болеет.
– Бедная. Плохо ей, знаю. Когда я была в Мокрицах, мы виделись через день. И не раз я плакала, глядя, как она мучается. Ох, господин Павел, – продолжала Клара, и на глазах у нее блеснули слезы, – вы счастливы, что можете называть ее матерью! Эта женщина поистине ангел господень! Что говорят врачи?… Впрочем, оставим это! – Клара отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы от Павла.
Юношу тронули ее ласковые речи. Он с удивлением смотрел на эту красивую женщину.
– Как поживает ваш брат, господин Нико? – продолжала расспрашивать Клара. – Я слыхала, он женится на молодой Айнкерн? Правда ли это?
– Думаю, что так, милостивая государыня!
– Как же вы позволили себя опередить? Странно! Обычно первым женится старший! Что же это вы, господин Павел? – спросила Клара, искоса поглядывая на молодого человека.
– Некогда мне было думать о женитьбе, сударыня, – ответил спокойно и холодно Павел.
– Некогда? А когда же и думать, если не теперь?
– Я воин, благородная госпожа, – немного смутившись, промолвил Павел. – Сегодня здесь, завтра там, то в ртути, то под шатром, а в походе свадьбы не сыграешь.
– Но вы не наемник, а хорватский дворянин! В мирное время столько представляется партий… Впрочем, простите, мой благородный гость, – продолжала она, улыбаясь, – я исповедую вас не хуже духовника, совсем позабыв и о наших счетах, и о том, что вы устали с дороги. Заболталась! Хороша хозяйка, не правда ли? Ни хлеба, ни соли! Браните, браните меня! Ничего другого я не заслужила. Вон над горой уже алеет вечерняя заря. Оставим разговоры о свадьбе, господин витязь. Знаю, вас не переубедишь. Но, право же, очень прошу вас, отложим сегодня наши счета, мы не покончим с ними и до полуночи! Что-то голова разболелась. Горит… вот попробуйте сами, – и, как бы забывшись, Клара наклонила к нему красивую голову, но тут же отдернула. – Извините меня и не осуждайте. Я больная, сумасшедшая! Вспомнилось вдруг, что, когда вы лежали в горячке, я положила вам руку на лоб. Простите, одичала я в этой глуши!
Павел вспыхнул. Он тщетно искал слов.
– Анкица! Анкица! – позвала Клара. – Вы знаете Анкицу, мою дочь?
– Нет, не имел удовольствия видеть, – ответил юноша.
– Я покажу вам моего ангелочка, единственное утешение моей вдовьей жизни. Анкица, иди-ка сюда!
Раздвинулся красный полог, и в комнату вбежала девочка в голубом платьице, лет четырех, тоненькая, нежная, как цветочек. Золотые кудри обрамляли ее красивое личико, точную копию материнского. Голову обвивали синие цветочки.
– Ах, мама, мамочка! – крикнула девочка, подпрыгивая и не обращая внимания на сидевшего в стороне незнакомого гостя. – Послушай! Садовник поймал крота, черного, косматого. Но я ни чуточки не испугалась. Том сказал, что крот губит мои розы. И Том убил крота, насмерть убил. Скажи, мамочка… – Неожиданно она увидела чужого и умолкла. Придвинулась ближе к матери и уставилась большими ясными глазами на Павла.
– Анкица, поздоровайся же с господином! – наполнила Клара, погладив малышку по головке.
– Добрый день, сударь! – сказала девочка.
– Добрый день, милая Анкица! – ответил Павел а нагнувшись к девочке, ласково заглянул ей в глаза.
– Видишь, мамочка, – шепнула матери девочка. – Он меня знает, а я его не знаю. Кто этот господин?
– Какой милый ребенок! – заметил Павел.
Клара улыбнулась. Посадила девочку к себе на колени и поцеловала в лоб. В это время в самоборском монастыре колокола зазвонили к вечерней молитве.
– Слушан, слушай, мамочка, – пролепетала девочка, склонив головку и подняв пальчик. – Благовест! Надо молиться!
Клара, склонившись над золотой головкой, сложила девочке ручки. Громкие удары колокола неслись из долины. Вечерние розовые отблески, проникая сквозь плющ, играли вокруг красивой головы матери и на личике молящегося ребенка.
Безмолвно и растроганно смотрел Павел на эту сцену.
– А сейчас, мое сердечко, – сказала мать, целуя дочку в лоб и спуская с колен, – доброй ночи! Ступай! Спи спокойно! А Ивану скажи, чтобы пришел зажечь свечи.
– Спокойной ночи, мамочка, спокойной ночи, сударь! – И, сделав реверанс, малышка удалилась.
– Неужто вы не счастливы, благородная госпожа? – ласково спросил Павел. – Разве сердце не бьется от радости, когда рядом такой милый ребенок, к которому устремлены все мысли?
Услыхав ласковый голос юноши, Клара вздрогнула и насторожилась. Глаза загорелись, на губах заиграла улыбка.
– Можно ли спрашивать мать, счастлива ли она подле своего ребенка? – сказала она.
– Простите, сударыня, что растревожил вас. А сейчас разрешите мне, – промолвил Павел, поднимаясь, – далее не беспокоить своим присутствием вашу милость. Наступает ночь, и, конечно, вам время почивать. Позвольте пожелать вам доброй ночи и удалиться к себе. Как только ваша милость завтра позволит, мы приступим к задуманному делу.
– Моя милость ничего не позволит, – быстро вскакивая, запротестовала Клара, – мой отдых пусть не заботит вашу милость. Не принимаю я и пожелания спокойной ночи; то, что я такая плохая хозяйка и не угостила дорогого гостя, мучило бы меня и во сне. Останьтесь, милостивый государь, останьтесь, – продолжала Клара умоляющим голосом, – ne отталкивайте заздравную чару под моим отшельническим кровом. Хорошо? – И Клара, наклонившись к нему, сверкнула сквозь легкую улыбку ослепительными зубами.
– Ваша воля для меня закон, – промолвил Павел, вежливо поклонившись, но по лицу его пробежало облачко грусти.
Вскоре слуга зажег восковые свечи в позолоченном подсвечнике, подал всевозможные яства и хмельное кипрское вино в хрустальном графине. Клара и ее гость сели за стол.
– За ваше здоровье и удачу, молодой витязь! – промолвила Клара, поднимая своей красивой рукой серебряный кубок. – Будьте славны и счастливы! К вам взывает глас вопиющего в этой пустыне!
– Спасибо за пожелания и ласку, благородная госпожа, – смущенно ответил Павел. – Пустыня, говорите? Хотел бы я знать, как бы искусная рука, создавшая всю эту дивную красоту, изобразила рай?!
– Счастье не измеряется золотом, – промолвила, вздыхая, хозяйка, опершись головой на свою белую точеную руку. – Ваша юная жизнь подобна вихрю, что мчится, не считаясь ни с чем, без оглядки по свету. А я! Ведомы ли вам долгие томительные дни, которые текут один за другим, точно капля за каплей; ведомы ли вам долгие бессонные ночи, что тоскливо ползут, точно бесконечная черная змея? Прикованная навеки к одному месту, без защиты, без опоры, без… надежды на счастье; прозябать в таком одиночестве – все равно что лежать живой в гробу.
