Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2
Степан Гармаш подобрал ноги под столом, точно намеревался вскочить, пристальнее присмотрелся к шляхтичу. Что его зовут не Якоб Роккарт, в этом Гармаш мог бы поклясться. Да и то, что это человек неторговый, также было ясно зоркому Гармашову глазу. Из всего выходило — человек опасный, лучше держаться от него подальше. Узкоплечий, в кунтуше топкого сукна, подкручивая черные усы, шляхтич ни на миг не замолкал:
— В Переяславе Хмельницкий совершил неосторожный шаг. Вам, как человеку достойному, могу доверить это совершенно конфиденциально. Теперь король Ян-Казимир никогда не простит ему такой измены. У Хмельницкого была еще возможность добиться от короля Речи Посполитой забвения провинностей, а теперь нет… Не бывать ему гетманом уже никогда. Никогда!
— Как же это не бывать? — не выдержал Гармаш, хоть и решил про себя о таких вещах не говорить. — Ведь гетман он, а не кто иной?
— Это, милостивый пап, как говорят у вас, бабка надвое ворожила… К слову сказать, у меня в моем маетке есть бабка ворожея, кинет горстку проса и судьбу человека читает, точно в воду смотрит.
— Я, пан, хотел бы знать, какое у вас ко мне дело. Человек я простой и во всяких тонкостях не разбираюсь, потому простите мне назойливость мою.
Гармаша разбирала злоба. И привела его нечистая сила в эту проклятую корчму в метельную ночь! Что ни говори, а не везет Гармашу в «Золотом Петухе». Год назад чуть не отравился здесь, выпил вина заморского, а потом неделю животом маялся. Теперь новая забота: то пьяный казак, точно репей, прицепился, а теперь шляхтич, как паук, ткет вокруг него паутину. Но напрасно хлопочет. Гармаш не муха. Еще не хватало, чтобы снова сюда пьяные казаки вломились. Тогда заварится каша. Да правду сказать, и то беспокоило, что у шляхтича была охранная грамота от генерального писаря.
Шляхтич посмотрел на него пытливо. Ласковое выражение сбежало с лица. Крепко сжались тонкие губы. Под темными бровями злым огоньком вспыхивали глаза. он встал, подошел к двери, отворил ее и, убедившись, что за дверью никого нет, закрыл. Снова сел напротив Гармаша, недобро поглядывая на него.
У Гармаша от того взгляда стало тяжело на сердце. Может, злодей какой. Приставит сейчас к груди пистоль: «А ну, развязывай кошель!» Даже пересохло в горле. Крикнуть — не услышат.
— Не хватает вам твердости духа, пан Гармаш, — тихо заговорил шляхтич, — да и память у вас коротка…
— Позвольте… — попробовал обидеться Гармаш.
— Не позволю! Святого отца Казимира Лентовского знаете?
Гармаш, точно брошенный в прорубь, оледенел. Господи, вот оно! Думал, со временем пройдет… сгинет, как темная ночь перед неизбежным рассветом. Чтобы чего злого не накликать, даже Выговскому ту ночь в своем переяславском дому никогда не напоминал… Подумалось в этот миг: на одну-единственную ночь продал душу дьяволу, а теперь и не расквитаешься.
Всплыла в памяти ночь в Переяславе. Лютая зима тогда была. Ксендз Лентовский вел льстивые речи, соблазнял золотом — уговорил, а между тем казаки под Берестечком напрасно ждали новеньких пушек и ядер от Гармаша… Так и не дождались. Правда, выгоду от всех этих дел Гармаш получил немалую… Долго боялся, как бы Капуста не напал на след. Но все прошло… У Гармаша даже лоб взмок; всунул руки в карманы, чтобы скрыть от шляхтича трясущиеся пальцы. Так внезапно, когда всем людям праздник, ему пришел черный день.
Теперь понял — не для торговых переговоров разыскивал его проклятый шляхтич. На три версты запахло уже иезуитами. Свяжись теперь с этим племенем — один тогда путь: в Чигиринский замок, прямо в пасть к Лаврину Капусте.
— Вижу, память у вас стала лучше, и теперь вы как будто догадались, какое у меня к вам дело… Для любопытных имеете ответ: негоциант из Кракова, Якоб Роккарт. покупаете у меня адамашок фландский, брюссельский кармазин, моравский коленкор, а если угодно, то и железные изделия из Силезии. Теперь поздно колебаться, пан Гармаш. Вы благоразумно поступили в свое время. Подождите, получите такой барыш, какого ни одна торговая компания вам не давала, Схизмату Хмелю недолго осталось пановать. Поэтому будьте смелее. Король Речи Посполитой, император Римской империи Фердинанд, хан крымский и султан турецкий пойдут на него войной. Что значит одна Москва против такой силы! Вы должны понять: торговому человеку от Хмеля ждать нечего, его руку держат такие же гультяи и разбойники, как тот пьяница, что к вам привязался…
— Что же я должен делать? — заикаясь, спросил Гармаш.
— Вот это другая речь, пан негоциант! — весело воскликнул Ястрембский. — Теперь об этом не будем говорить. Времени у нас и в Киеве хватит. А лучше выпьем доброго меда, который мне хозяйка «Золотого Петуха» на стол поставила…
Но Гармашу и мед показался горьким…
…С темными мыслями, с тревожным сердцем подъезжал на рассвете к Киеву Степан Гармаш. Запомнится ему встреча в броварской корчме «Золотой Петух»! Он оглянулся в надежде, что, может быть, за его санями и нет никого, но надежда была напрасна. Позади в крытых санях ехал шляхтич в сопровождении приставленной к нему охраны.
Гармаш думал. Может быть, верно все то, что наболтал в корчме шляхтич. Да, трудно торговому человеку с Хмельницким, крутой нрав у гетмана! Все дай да дай. И все мало! Как кричал на купцов этим летом в Чигирине, после батогской битвы! Обозвал каиновыми детьми, грозился отхлестать плетьми! И все потому, что, вишь ты, мало ему самопалов да фальконетов сделали. Не хочет, вишь ты, за рубежом оружие покупать, говорит — дорого, а у своего купца за ломаный грош берет то, за что золотом немцу или шведу платит… Да что торговые люди! Вот и полковников немало в обиде на гетмана. А разве забудет Гармаш свою обиду, как его гетман на колени перед хлопами поставил, как поносил тогда и издевался… Такого не забудешь. Нет! С Москвой теперь соединился. Это, может, и неплохо. Свободный путь будет теперь для торговли по всей земле Московской. Но и Хмель теперь еще круче станет. Обдерет со своих купцов перышки, как с битых уток. А что, если плюнуть на все и податься с деньгами за рубеж? Слава Иисусу, деньги есть и тут, и во Франкфурте-на-Майне на всякий случай лежит кругленькая сумма талеров. Спасибо негоцианту Вальтеру Функе, научил. Но куда подашься? Здесь свои мельницы, домницы, две гуты. Свои усадьбы в Киеве, Переяславе и Чигирине. Господи, что ж это будет? И наконец Гармаш решил: «Не я один в таком положении, не первый я и не последний… Придется снова наведаться к Выговскому, тихо, мирно, не спеша потолковать…» Гармаш знал, как нужно говорить с паном генеральным писарем. Все ж таки он, Гармаш, был свидетелем его встречи с ксендзом Лентовским…
Но чего захочет от него шляхтич? Крутил, крутил, да так и не сказал. До Киева все отложил. И нужен ему этот шляхтич, как колесо к саням. Но, может быть, через него удастся завязать отношения с краковскими купцами? С тех пор как война началась, никакой торговли с Речью Посполитой не было. Проезжие купцы рассказывали: в Польше хлеба не уродило, много полей и хлопских и панских стоят незасеянные, за четверть пшеницы платят триста грошей, а за овес, пожалуй, и дороже… Вот бы заработал Гармаш, кабы удалось сбыть пшеницы на краковскую ярмарку…
Так, погружаясь в свои заботы, точно в быстротекущие волны, не заметил Гармаш, как его сани, переехав по мосту Днепр, промчались Подолом, и только когда начали подыматься в гору и уже видны стали Золотые Ворота, он вздохнул, оглянулся назад еще раз, убедился, что сани шляхтича едут следом, и вздохнул вторично.
Ясное зимнее солнце пылало в чистом небе. Горели золотым пламенем купола Софийского собора. На оголенных ветвях могучих дубов, стоявших вдоль дороги, каркало воронье. По стенам, с обеих сторон тянувшимся от Золотых Ворот, расхаживали караульные, а над самыми воротами развевали на ветру бунчук киевского полковника Яненка.
Багряные стяги на башнях у Золотых Ворот показывали, что город готовится к великому празднику.
Степан Гармаш, увидав купола святой Софии, набожно перекрестился. Взмолился в душе, чтобы беда миновала, прошла стороной. Слава богу, жил покойно, и дальше так удастся. Сына Дмитра в этом году отдал в науку в Могилянскую коллегию, дочь Гликерия замуж собирается за генерального есаула Демьяна Лисовца. Придется в приданое ей дать мельницу и усадьбу Чигиринскую. Генеральный есаул хоть и не из панов, а руки у него загребущие и глаза завидущие… Гликерия что! Девка дура, ей лишь бы любиться да песни петь, а есаул хват, без лишних разговоров сказал:
— Вы, батечка, уж не поскупитесь. За такой дочкой и мельницу, а то и две не жаль дать.
— Хватит, пан есаул, на первых порах и одной, — решил Гармаш и подумал: «С есаулом придется держать ухо востро. Зазевайся — тут же вокруг пальца обкрутит, и не опомнишься — поздно будет».
…Сани остановились перед Золотыми Воротами. Двое казаков в синих жупанах, в желтых сапогах со шпорами подошли к саням.
