Наталья Нестерова - Стать огнем
Степану решительно не понравилась идея отправить Петра с семейством в Омск. С какой стати? У Петра известно что с головой… то есть неизвестно, но в родных стенах за ним есть пригляд. Марфа — женщина деревенская от корней волос до кончиков ногтей. Бросить ее в город — все равно что рыбу заставить жить на суше. Кому и с чего вдруг понадобились эти перемены?
— Нам! — сказал отец.
— Кому «нам»? — гневался Степан. — Мать! Анфиса Ивановна!
Анфиса отвернулась, давая понять, что в споре участвовать не собирается.
— Обсуждению не подлежит, — отрезал Еремей.
— Прям-таки? — упорствовал Степан. — Голосование прошло? А кто в нем участвовал? Протокол подписали? Никуда они не поедут!
— Я сказал — поедут! — гаркнул Еремей и ударил кулаком по столу.
Красный, взбешенный, каким его редко видели, он заставил сына оторопеть.
— Есть многое на свете, друг Горацио… — доктор, минуту назад опрокинувший не первую рюмку, икнул, — что и не снилось нашим мудрецам. Шекспир, Степа, «Гамлет». Ты, Степан, не Гамлет, не принц датский, а кто тут мудрец — известно… то есть мудрица… есть такое слово? Радуйся, что у нее, — Василий Кузьмич покрутил возле виска пальцем, — часовой механизм завелся, затикало…
— Мы поедем, Степа, так лучше, — подала голос Марфа.
Она посмотрела на Степана с такой любовью и благодарностью, что он растерялся.
— Петька, ты чего молчишь? — обратился к брату Степан.
— Гы-гы-гы, — дурашливо и привычно ответил Петр. То ли не понимал о чем речь, то ли, как всегда, прятался в раковинку.
— Раз пошло такое заседание, — продолжил злой Степан, — то в повестку дня вносится еще один вопрос. Вернее, сообщение. Мы с Прасковьей и с сыновьями… с сыном, — болезненно дернув головой, поправился он, — отделяемся. После святок съезжаем. Я организую коммуну, сейчас в окружкоме вопрос решается, не отпускают с руководящей должности, считают… Не важно! Я для себя все решил! Мать? — повернулся он к Анфисе, ожидая протестов, угроз и уговоров.
— Еда стынет, — сказала Анфиса. — Доктора унесите, опять за столом уснул.
Часть вторая
1928–1929 годы
Вот приехал Сталин
Когда Степан решил уйти из председателей сельсовета и возглавить сельскохозяйственную коммуну, в окружном комитете партии его никто не понял. Степан был на хорошем счету, все еще помнили, как трепетно к нему относился Вадим Моисеевич — каторжанин, глубокоуважаемый большевик. Преданных кадров не хватало катастрофически, разумный служебный путь был из низов — в руководители, то есть вверх по лестнице. А Медведев вздумал вниз шагать. Он держался твердо: «Я решил! Принял решение! Я к нему долго готовился и обдумывал». Не силком же удерживать упрямого сибиряка в руководителях? Ему даже предлагали направление в партийную школу в Москву. Мол, закончишь — перед тобой большие перспективы в государственном масштабе откроются. Отказался. В одном из разговоров обронил аргумент: «Хочу личным примером доказать преимущества социализма в сельском хозяйстве».
Это «личным примером» к нему приклеилось. Уже через год, когда коммуна «Светлый путь» показала замечательные результаты хозяйствования, на всех партактивах и конференциях, на заседаниях и пленумах, на совещаниях и в газетных статьях мелькало: «Степан Медведев личным примером…»
А в стране по-прежнему была бескормица. Так про животных говорят — «бескормица», когда скотину нечем кормить. Но многие советские семьи питались хуже скота. За десять лет существования советская власть так и не сумела накормить свой народ. Партией и правительством был взят курс на индустриализацию страны, в города хлынула молодежь из сел и деревень, и всех их нужно было кормить. Однако и те хозяева, что остались на земле, были способны завалить страну хлебом, молоком и мясом.
Не могли. И не хотели.
Урожайность в 1927 году наконец достигла уровня 1913 года. В коммуне Степана Медведева с гектара собирали столько зерновых, сколько не снилось его деду и матери. Степан план хлебосдачи выполнял, а крестьяне— единоличники саботировали. Разразился общероссийский кризис хлебозаготовок, почти такой же суровый, как во времена военного коммунизма.
Степан оставался секретарем сельской парторганизации, был членом окружного комитета партии и еще нескольких организаций, членство в которых отбирало массу драгоценного времени. Чтобы коммуна хорошо трудилась, ее председатель должен находиться в ней двадцать четыре часа в сутки, а еще лучше было бы, имей сутки пятьдесят часов. Однако без мелькания в Омске он не смог бы, во-первых, добиться справедливых планов хлебосдачи для коммуны, а во-вторых, хоть как-то усмирить свою совесть, которая страдала при виде того, что делается с крестьянством. Степан с цифрами в руках доказывал свою правоту на заседаниях и собраниях, писал — коряво, конечно, — «Записки по текущему экономическому моменту в сельскохозяйственном производстве».
«Сибирские крестьяне не желают сдавать зерно государству, потому что оно покупает по 80–90 копеек за пуд, а на базаре цена 5–6 рублей. Вопрос: что может купить крестьянин, сдав государству, к примеру, тонну зерна? Ответ: 10 м ситца, один плуг Рандрупа (датского промышленника, разбогатевшего на производстве сельхозорудий для сибиряков), 3 кг сахара, 3 кг мыла, 10 л керосина, 100 г махорки и 2 коробка спичек. И как он с этим «богатством» перезимует?»
В одной из «записок» Степан не удержался и добавил в конце: «Проедьтесь по краю да посмотрите на пахотные земли, что бурьяном зарастают. Для их освоения силы есть, а стимулы желания отсутствуют».
Жизнь Степана распалась на две составляющие: руководство коммуной, тяжелый, но и радостный труд, конкретные результаты, реальные люди, поверившие в Степана и не пожалевшие о том, что доверили ему свою судьбу; и голос партийной совести, который требовал открыть глаза кабинетным мечтателям. Эти две составляющие вступили в противоречие. Степана обвиняли в политической близорукости, в непонимании политического момента — так уже было, в свое время и Учитель, Вадим Моисеевич, ему пенял. Голос совести становился все тише, потому что вместо того, чтобы по конкретности Степановых рассуждений действовать, ему в коммуну стали присылать проверяющих. Нашлись в Омске охотники, желающие схватить за жабры того, кто «личным примером». Всегда находятся завистники. Им даже без личной пользы, а чтобы назло выскочке.
Степаново «назло» было личным и суровым. Данилка Сорока.
Данилка в двадцать восьмом году вернулся с Васюганских болот мужественным героем, вел себя хитро. При каждом приказе начальства брал под козырек, сверкал глазами: «Будет исполнено!»
Его ненависть к Степану Медведеву нисколько не уменьшилась, напротив, окаменела. В восемнадцать лет Данилка хватался бы за наган, топор, тесак, вилы — пер бы напролом в жажде крови обидчика. Данилка тридцатипятилетний хотел с оттягом насладиться — так, чтобы врагу ни вздоха облегчения не светило.
Но и Степан Медведев был уже не юношей. По молодости он жилы рвал бы, доказывая свою правоту с трибуны партконференций, слал бы «Записки…» не только в окружной комитет партии, но и в ЦК, в Москву. Теперь же сделал выбор.
Прасковье, жене, в их короткой задушевной ночной беседе, что была после соития, пробормотал:
— За всю крестьянскую Расею, а также Сибирь я беспомощный оказываюсь.
— Степ, дык что? — Парася редко переспрашивала, хотя многое не понимала в речах мужа. Но тут было важное.
— Дык всё, — промямлил он.
— Степа-а-а! — тормошила его жена. — Степа, не пиши! Бумаг не пиши! Слово что воробей, а бумага — поличье!
— «Поличье» — народное выражение. Правильно сказать — «улики», «доказательства».
— Улики! Какое страшное слово! Сказать — говори, токма не пиши!
— Не буду. Им все по хе… Не понимают! Ладно, переживу. Главное, что ты у меня есть, соболек…
И захрапел, а Парася не знала, успокоиться или дальше тревожиться.
Внутренне признав свою неспособность доказать ошибочность политики в отношении крестьянства, Степан перестал тянуть руку — «Дайте слово!» — на партактивах и корпеть над «Записками…». Ему политическая активность теперь давалась через силу, как обязательное домашнее задание в школе, когда Вадим Моисеевич требовал: «Прочти и разберись!» Степан читал и разбирался, а на улице пацаны галдели, отчаянно к ним хотелось. Мышцы сводило — до того не терпелось за ворота к дружкам броситься. Иногда не выдерживал… Часто не выдерживал.
Степан для себя определил: буду дело делать, а крестьянство в масштабах всей страны без меня как-нибудь обойдется. Личным примером.
Мать говорила: «Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой».
И отец говорил: «Не умел шить золотом, так бей молотом».
