Александр Солженицын - Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
Крушение надежд признавал и центр Блока.
Ефремов: Общество удручено, что Блок себя никак не проявляет. Закрыли сессию Думы – Блок промолчал, не приняли депутацию – Блок промолчал.
Князь Г. Львов: Блок хотел принести жертву, разделить тяжёлую ответственность, тупые же люди объяснили стремлением к какому-то захвату власти. Блок ни в чём не ошибся. А вот Россия висит в воздухе.
С 1915 на 1916 нужна была Милюкову богатая способность аргументировать, большая устойчивость в ногах над тем обрывом неопределённости, где замялся Блок. Рядовому взгляду так не проникнуть, но выдающийся лидер предвидел и открывал ближайшим: Блок – своего часа дождётся. Едва кончится война – Франция и Англия уже ни копейки не дадут правительству, безответственному перед Думой. Чем ближе будет победа – тем сговорчивее станет наше тупое правительство к Государственной Думе: в ссоре с ней ему нельзя явиться на мирный конгресс. Тупей его самого тот тупик, в который оно себя загнало, начав войну с Германией. Только не дать ему помириться с Вильгельмом, а гнать его на войну до победного конца! – и победа отдаст русское правительство в руки либералов. Отсюда стратегия: ждать и терпеть.
С другой стороны, конечно, нарастает революция, и в этом-то и сложность, и тут должно проявиться всё умение кадетской партии: сдерживать своё справедливое негодование, помнить: расплата с правительством после войны. Переносить от правительства унижения, притеснения, презрение – но не дать произойти общественному взрыву во время войны, чтобы не победил Вильгельм и не отдал бы нас в полную власть Николая. Когда же русское общество всё равно неминуемо взорвётся – это будет уже на другой день после войны, и трусливое правительство капитулирует так мгновенно, что русские либеральные образованные круги успеют бескровно перехватить власть, особенно с поддержкой Англии и Франции.
Так что мы всё равно скоро будем у власти.
Все месяцы они собирались по частным петербургским квартирам, и у Милюкова хватало методичности, не дремля, записывать для истории томительные колебательные прения. (Потом он покинул их в России, не взял в эмиграцию, где вероятно уничтожил бы. Читать те записи теперь свежее, чем хитро отглаженные мемуары или вышедшие в печать речи).
Астров: Слои внизу испытывают к нам ненависть и раздражение. Гнев населения обрушивается не на правительство, а на общественные организации.
Маклаков: Левые ведут отвратительную атаку против цензовых. Боюсь коренного разногласия с левыми.
Милюков: Надо подготовлять материал для самооправдания от левых.
Маклаков: Но с момента, когда мы начнём конфликт с короной, – я не боюсь левых. На чём можем возбудить общественность? На эффектном лозунге. Поднять забастовки? Этого пути мы боимся. Я надеюсь на 11 марта. (День убийства Павла I).
Князь Г. Львов: Если упираться в конфликт с короной – может быть провал. Ведь мы соединяем людей деньгами и шкурными интересами.
Челноков: Боюсь, что “подъём” будет неврастенический. Сколько раз повторять резолюции?
Как-то забрёл и
Гучков: Я готов бы ждать конца войны, если б он был обеспечен благоприятный. Но нас ведут к полному поражению и краху. Ваше и наше молчание будет истолковано как примирение с властью. Надо – разорвать мирные отношения с ней.
Меллер: Мы страшны теперь тем, что молчим. Наша позиция очень сильная.
Вл. Гурко: Если будем молчать – сам Гришка станет премьером. Действует только страх. Напугать их до белой горячки. Обращение к улице? Может быть, в крайнем случае.
Стемпковский: Снабжение армии теперь наладилось. Так будем валить на правительство – дороговизну, железнодорожную разруху.
Ефремов: Надо прессу подговаривать.
Шидловский: Включить в будущую думскую резолюцию фразы и мысли патриотические, которые страховали бы Думу. Не поднимать рогатых вопросов, чтобы сохранить Блок.
Милюков представил проект резолюции ещё не собранной Думы. Было в ней, кажется, именно то, без чего невозможна победа над Германией: прежде всего – амнистия революционерам; потом – права евреям, умиротворение народностей; наконец, правительство из лиц, сильных доверием страны. И опять упёрлись в это заклятое:
– Как выяснить власти этих лиц? Где признаки того, что лицо “обладает доверием страны”? Завтра скажет Государь “согласен” – а где они?
– Указывать имена неделикатно.
Дмитрюков: Никакое “доверие” не значится ни в каком государственном праве.
(А между тем, почему бы ему не быть?)
Ефремов: Опасно придавать чрезмерное значение смене лиц. Необходимо менять систему. Формула “министерства доверия” – ошибка, министерство должно быть ответственным, министры – не выгоняться сверху, а – уходить, когда им будет отказано в доверии Думы.
Милюков: Это – смена самого государственного строя. Так не делают во время войны. Не перепрягают лошадей при переезде через реку.
Но одну несомненную ближайшую главную задачу Блока приняли все:
– Сделать козлом отпущения Горемыкина. Всё валить на него.
– То мы говорили: Думу нельзя собрать с Горемыкиным, а теперь соглашаемся?
– Серьёзный разговор с Горемыкиным наступит только после войны. Набраться терпения и ждать.
– Нет, нельзя допустить, чтоб Горемыкин заключал мир.
– Если состоится полная победа над Германией – тогда уже не воскресим злобу против Горемыкина.
– Бить в набат: совет министров – единственная в стране непатриотическая группа!
Шульгин: Всю пьесу так и располагать: пока не разгонят – побольше сказать!
Но – ни к чему не годная неповоротливая власть опять сманеврировала быстрее Блока. В середине января, за три недели до Думы, был снят, уведен от удара закланный древний Горемыкин. И – кто же вместо? Николай П как будто нарочно сочинял фарс. При высшем напряжении всемирной войны и клокотании русского общества – кого же из одарённого своего народа, кого же из 170-миллионной России, по какому клоунскому признаку избрал он премьер-министром? Старательного службиста из департамента общих дел, прирождённого заведующего церемониальной частью, гофмейстера Высочайшего Двора, ещё и с немецкой фамилией, – Штюрмера. (Вполне он был честный, да даже и деловой, только со слишком средними способностями, – а главное, уши императора не различали издевательского звучания). Две горемыкинских далеко разведенных бороды сменились на одну гладкую длинную швабру, будто приклеенную, как у рождественского деда. И если прежний гадкий Горемыкин всё хотел править сам, без Думы, то новый всероссийский церемониймейстер не только не возражал против длительных её сессий, но он с Прогрессивным блоком ладить хотел, он пригласил Думу – на раут!
Ошеломлённое бюро совещалось тайно:
Шидловский: Отчего бы на раут не пойти?
Милюков: Ни в коем случае, продешевим.
Ефремов: Выжидательной позиции занять нельзя: правительство почувствует себя уверенней. Сразу же сказать: правительству не верим!
Маклаков: Как же это: в первый день – и уже правительству не верим? Это будет предвзято.
А тут ещё воинственные земгоровцы привезли в Петроград свою записку думцам: не то что победы не будет, но ни дня дальше нельзя воевать при этом правительстве!
Н. Кишкин: Пути сообщения, продовольствие, беженцев – всё отнять у правительства, всё передать общественным организациям! А иначе – полный разрыв с ним!
Н. Щепкин: Сохранять ли видимость Государственной Думы – просто для свободной кафедры? Или, при бесславном существовании, она уже потеряла своё значение, и полезнее для страны даже полный роспуск Думы?
Астров: В Записке мы хотели изложить наши впечатления. Исправлять – не надо: объективное изложение – не наше дело. Ждём от Блока уверенного грозного тона. Сердцевина общественных организаций утомляется.
Дума собралась 9 февраля 1916. Первоначально хотели оттянуть ещё на две недели и собрать её в прощёный день – последний день масляны, дорогой всякому русскому человеку, когда православные земно друг другу кланяются и просят прощения. Но кадеты были уже слишком не православные, и прощёный день мало обещал умягчить их. Однако чувствовал трон какую-то неловкость или ошибку свою, и, самый представительный толстяк России, Родзянко имел успех: уговорил Государя на необычный шаг – посетить Думу при её открытии, вообще первый раз в жизни посетить её. В Екатерининском зале собравшиеся депутаты крамольной Думы долго кричали Государю “ура”. Прошёл торжественный молебен – и члены Думы, кроме самых левых, пели “Спаси, Господи, люди Твоя”. Государь был очень бледен вначале, войдя в эту клетку тигров, но постепенно успокаивался.
