Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
— Привет!
В сумраке за приоткрытыми сёдзи, на которые падали лучи весеннего солнца, видно было, как метнулся и исчез во внутренней комнате знакомый силуэт. Приметив яркое кимоно, Дзиндзюро сразу вспомнил, что поведал ему Кинсукэ Лупоглаз о романе его приятеля.
— О! Кто пришел! — обронил, поднимаясь с татами, Хаято при виде улыбающейся физиономии Дзиндзюро за калиткой.
— Что? Редкий гость? — промолвил Дзиндзюро, будто принеся с собой под мрачные стрехи на веранду частицу солнца. — Все без перемен? Я было хотел наведаться поздравить с Новым годом, да тут, вишь, обложили меня со всех сторон, пришлось отсиживаться в норе. Ну, хоть и поздненько, а все же поздравляю с Новым годом.
— Что ж, проходи, — пригласил Хаято.
— Да нет, я так, на минутку. Оно и тут неплохо, на солнышке. Славная погодка, а? Я тут последний раз был в конце года.
Хаято, с притаившейся в уголках глаз усмешкой, достал трубку и закурил. Он был, как всегда, немногословен. Дзиндзюро, ведя разговоры о том о сем, искоса поглядывал в комнату. Осэн куда-то спряталась, ее нигде не было видно. Странно было, что она от него прячется. Дзиндзюро стало неприятно от того, что он им мешает.
— Может, сходим куда-нибудь? — предложил он.
Дожидаясь, пока Хаято переоденется, он сидел спиной к комнате, поглядывая на сад. Осэн, как видно, выходить не собиралась. Хаято тоже ее звать с собой явно не собирался: он достал из шкафа кимоно и теперь одевался в одиночестве.
Дзиндзюро праздно прикидывал, что, должно быть, от той изрядной суммы, которую им вручил Хёбу Тисака, еще кое-что осталось, и двое голубков теперь на эти деньги живут. По тому, как прибрана комната, совсем не похожая на холостяцкую берлогу, можно было понять, что Осэн сюда переселилась на постоянное жительство.
Не изменился только сам хозяин дома, Хаято. Он был, как всегда, бледен и, как всегда, не слишком приветлив. Греясь на солнышке, Дзиндзюро невольно представлял себе, как должен выглядеть Хаято в постели с Осэн.
— Ничего, что мы уходим? — обратился Дзиндзюро к Хаято, подразумевая, что Осэн остается одна дома.
— А что? — сразу вскинулся тот, подозрительно глядя на приятеля.
— Ну, ведь Осэн-то как же? — решился все же вымолвить Дзиндзюро.
— Так тебе все известно? — угрюмо осведомился Хаято. — Только ты не проболтайся!
— Да что уж, сударь! Что я, не понимаю? Вы же мне не чужой!
Дзиндзюро припомнил, как до этого романа Хаято залучила в свои сети содержанка собачьего лекаря Бокуана. Понятно, что теперь Хаято не хотел, чтобы об этом упоминали при Осэн.
Вдвоем они шагали вниз по склону холма Сарумати.
— Интересная история, сударь, — начал Дзиндзюро. — Народ-то, судя по разговорам, жалеет этого самоубийцу…
В городе сейчас только и разговоров было, что о ронинах из Ако. Всем остальным делам и происшествиям, если это к ронинам не относилось, люди, похоже, вовсе не придавали значения. А Дзиндзюро имел в виду случившееся недавно сэппуку одного из ронинов рода Асано, к мстителям не примкнувшего, — Мокуноскэ Окабаяси. Хаято наверняка еще ничего не слышал.
— Говорят, в Ако он был начальником стражи замка, — продолжал Дзиндзюро. — По положению был выше обычного самурайского старшины, жалованье получал в тысячу коку. Да… Только вот почему-то к тем-то ронинам он не примкнул. Его старший брат в Эдо служит — хатамото у самого сёгуна. Так что, когда этот Мокуноскэ ронином стал, он у брата в доме поселился. А они тут как раз и вдарили… Сейчас, значит, ему якобы стало стыдно перед товарищами — ну вот он себя и порешил. Во всяком случае, от прочих братьев сёгуну послали такое донесение. В самом, значит, конце года.
Хаято, слушавший молча, без особого интереса, вдруг встрепенулся:
— Так что же… Братья его убили, что ли?
— Похоже на то. Если послушать, что толкуют, выходит, что так. Может, ему и самому стало их жалко. Если этому харакири искать объяснение… Уж наверное, он не мог не знать, что Кураноскэ со своими молодцами объявился в Эдо… А тут вдруг сам ни с того ни с сего… Чудно как-то получается. Наверное, старший брат и другие его братья возмутились, что он не поступает по чести, как велит Бусидо, ну и заставили его все-таки вспороть себе живот. Так в народе говорят. Неужто Бусидо до такого может довести?
Хаято на глазах у Дзиндзюро стал мрачнее тучи. Мещанину Дзиндзюро вольно было смеяться, а самураю в этом случае, наверное, было не до смеха — уж слишком жестокая получается история.
— Народ-то на стороне старшего брата, который убил младшего. Толкуют, что, мол, вот такие люди и нужны. Скоро, мол, у нас такие появятся… А все же того бедолагу жалко — и стыда нахлебался, и умер сам по себе, а к тем сорока семи, с которыми все как с иконами носятся, его уж все равно не причислят.
— Ладно, хватит болтать! Только злишь меня попусту! — вскинулся Хаято, побледнев от гнева.
— Ну-ну, сударь, не кипятитесь! Лучше послушайте, что я вам хорошенького расскажу. Ведь мне, кроме вас, сударь, и поговорить-то не с кем. Я ведь понимаю, сударь, почему вас мои речи так рассердили. Это вы как самурай себя представляете на месте того бедолаги, которого заставили вспороть себе живот.
— Вот еще! С чего ты взял?!
Дзиндзюро насмешливо улыбнулся.
— А я не согласен. Я считаю, что братья эти поступили гнусно. Если уж совсем дураком заделаться, то можно, конечно, просто ради соблюдения приличий, так сказать, из чистой галантности впасть и в такое премилое настроение, чтобы вспороть себе живот…
Между прочим, пока такие придурки-самураи не перевелись, можно не волноваться — в стране будет покой и порядок. Взять хоть этого бедолагу, который себя порешил. Так это ж, можно сказать, его собственное заветное желание осуществилось. Ведь неровен час, он вдруг тоже заодно с теми сорока семью мстителями будет зачислен в «рыцари чести». Да что и говорить, чем не рыцарь чести?! Ну, ладно уж, самураи ломают комедию, но ведь что обидно — народ на этот балаган смотрит и восхищается.
— Что с них взять? Толпа — как птичья стая, галдит себе, — угрюмо ответствовал Хаято.
Похоже, Паук Дзиндзюро и явился только для того, чтобы высказать наболевшее — все, что он думал об этих обывательских толках и пересудах. В его метких и хлестких словах, как всегда, ощущалась скрытая сила. Может быть, оттого, что они слишком давно не общались, Хаято вдруг понял, что эти речи, навязанные Пауком, его просто бесят и слушать их больше невтерпеж. Все в этом человеке вдруг стало ему не мило — его ладная фигура, вечно горящие огоньком глаза, чересчур напористая манера разговора, которую так тяжело выносить. Конечно, все это было в Дзиндзюро и раньше. В какой-то момент ему удалось вызвать ответный жар в холодном сердце Хаято и тем самым увлечь его в весьма нежелательном направлении.
Хаято вдруг почувствовал: что-то изменилось.
Этот голос, в котором звучала скрытая сила, утомлял Хаято, угнетал его, повергал его в состояние странного раздражения и беспокойства. С чего это вдруг Дзиндзюро так разговорился? Откуда такой пыл? Ну, пусть несколько человек будут называть «рыцарями чести», ну, пусть толпа никогда не поумнеет — что с того? Почти не слушая продолжавшего без устали болтать Дзиндзюро, Хаято, чтобы хоть как-то поддержать свое впадающее в апатию и утратившее энергию движения сердце, упорно думал о том, что же послужило причиной такой перемены.
Может быть, как жар покидает стынущие угли, его уже покинула движущая сила, волшебная сила мужественности?
Или тут другое?
Вдруг словно мощный поток ворвался в его сердце и захлестнул его. Перед ним возник образ оставшейся дома Осэн. Однако не потому, что в его жизнь вошла Осэн, исчерпала себя дружба с Дзиндзюро. Думать так означало признаться самому себе в чем-то постыдном — может быть, оттого Хаято пришел в еще большее раздражение. В его узких глазах красивого разреза блеснула холодная усмешка, когда он промолвил:
— Лучше бы он своих братцев сам прикончил.
Сказано это было без малейших эмоций, однако видя, что на крупном лице Дзиндзюро отразилось удивление, Хаято вдруг почувствовал, как его охватывает пламя.
— Да, зарубить и все! Без вопросов!
Какая-то неудержимая сила влекла его. Он еще сам толком не знал, кого надо убить, но необычайное ощущение, которое испытывает человек в тот миг, когда рука сжимает разящий меч, волнами пробежало по мышцам всего его тела. В то же время Дзиндзюро выглядел как человек, стоящий под клинком меча: побледнев, как бумага, он в упор посмотрел на собеседника и, когда лицо Хаято дрогнуло, сказал:
— Дурь это и больше ничего! Жизнь человеческая — она важнее всех этих глупостей!
Сумерки уже тронули заболоченный луг под обрывом. Хаято и Дзиндзюро сидели рядом на корнях дерева и молчали, будто лишившись речи.
