Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Вайдерманн Фолькер
* * *
«Я черный, как негр», – пишет Эгон Эрвин Киш матери в Прагу незадолго до отъезда, вскоре он вернется вместе с Гизелой в Версаль, а следующим летом отправится в Испанию, на войну. Тем временем Артур Кёстлер уже в Испании. Эрнст Толлер, к ужасу Кристианы, согласился на лекционный тур по США. Она в свою очередь согласилась на годичный театральный ангажемент в Лондоне – уникальный шанс для молодой немецкой актрисы в изгнании. «Пожалуйста, останься дома!» – умоляет она его. «Дома? Это где?» – переспрашивает Эрнст Толлер. И вот в октябре она стоит на палубе парохода SS Normandie, соленые брызги бьют ей в лицо, она надеется, что ветер занесет ее обратно в Англию, в Лондон, как планировалось, а не в Нью-Йорк. Но ветер дует недостаточно сильно.
Герман Кестен борется со своим «Филиппом II» и топчется на месте. Аванс от издателя израсходован, он хочет остаться в Амстердаме, поближе к издательству – так вдвое дешевле писать и жить, но тут выходит новый указ о беженцах в Голландии, обязывающий их иметь соответствующее удостоверение. Поэтому в октябре он снова едет в Париж, подать заявление на получение этого удостоверения, но денег на обратную дорогу практически не осталось. Из поезда он пишет другу: «На каждой станции садятся юноши, следующие в гарнизон, на каждой станции одна и та же картина: плачущая мать, грустный отец, хихикающая сестра; они машут вослед, будто это прелюдия войны, на которую отправляются сыновья».
Стефан Цвейг и Лотта Альтманн тоже покидают летний курорт. Цвейг счастлив как никогда. Преисполненный вдохновения, он пишет Фридерике (с которой в последние месяцы только ссорился) о своем блаженстве здесь, в Бельгии; о своей работе, которая летит как на крыльях; о покое, отсутствии споров и дурных отзывов. «Мне даже удалось расшевелить Рота, он теперь ест каждый день – хотя никто не может заставить его прогуляться, не говоря уже о том, чтобы искупаться. Я какое-то время тоже за ним присматривал, но предвижу, что его будущее – как и всех писателей – довольно мрачное: продажи книг падают, а трудности будут нарастать». Только что он великолепно поплавал в море и надеется, что завтра рано утром сделает еще один, последний заплыв.
Но напоследок он еще поднимается от моря по глухому переулку в город. Узкий домик все там же. И витрина та же: ракушки на ниточках, ухмыляющиеся маски, морские звезды, пепельницы. Но это уже не магазин. Джеймс Энсор, знаменитость и король Остенде, теперь баронет, после смерти матери весь дом стал его мастерской. Стефан Цвейг колеблется, зайти ли, подняться ли снова к черепу с дамской шляпкой, к человеку за пианино, к тысяче злобных масок над ним. И не заходит. Он поворачивает назад, к морю. Последнее купание.
Прощание с Ротом для Цвейга тяжелое и легкое одновременно. Теперь он свободен. Его кошмар, самая дорогая ноша на его плечах, его нечистая совесть, его литературная совесть, его неподкупный, трудный друг остается здесь, тогда как он сам отправляется в новый мир. Да, он поддержал его, оставил денег, привел в порядок его контракты, а заодно, более или менее, и его жизнь. А теперь есть Койн, и Рот с ней счастлив, она о нем заботится, всегда рядом и не отступит, хотя и не остановит его разрушения и саморазрушения, а пожалуй, даже и подстегнет своей неистовой жаждой жить, писать, пить. И своей любовью к нему, к его ненависти, тоске, готовности низко пасть, если мир нельзя спасти. Цвейг покидает Рота вместе со своей любовью.
Вечером, накануне его отъезда, они снова в итальянском ресторане, на набережной. Последнее доброе напутствие Цвейга, последнее обсуждение планов, литературных планов. Последняя бутылка Verveine. Цвейгу хочется верить, что он оставляет друга со сколько-нибудь надежными видами на будущее. Что он может уехать, не испытывая к нему жалости. Но в глубине души он знает, что стабильность Рота, обретенная этим летом, – не более чем иллюзия. Не сам ли он писал Бену Хюбшу, что романы Рота становятся все хуже и что он предвидит черную полосу для него, для его книг на европейском и американском рынках. Стефан Цвейг это знает и не желает знать. Он больше ничего не может сделать для Рота, разве что с ним погибнуть. Не сейчас. Он рвется к свободе. Это лето воодушевило его, как никакое другое. И он полон решимости совершить новый прорыв. Начать все сначала. Он снова верит в свои силы и намерен сохранить эту веру.
Он отправляется вместе с Лоттой в Лондон, оттуда – в Саутгемптон, откуда 8 августа отплывает в Бразилию. Один, без Лотты, без Фридерики, без Рота, без Шахматного Лиса.
С его родины, из старого дома на горе Капуцинов приходят очередные новости. Летний фестиваль, как и каждый год [70]. Снова будет Тосканини, вместе с Бруно Вальтером. Они готовят демонстрацию – антибайройтский, ненацистский немецкий театрально-музыкальный фестиваль [71]. Но Цвейг рад, что его там нет. Он ненавидел фестивальную суету и старался сбежать из своего города в это время. Несмотря на любовь к Тосканини и его обществу. В последний день на бельгийском пляже он писал приятельнице в Зальцбург: «Вы знаете, сколь отвратительна мне с некоторых пор тамошняя атмосфера. Я был совершенно разбит и не мог работать. Прибавьте к этому постоянные пикировки в семье, с близкими, осуждавшими мой так называемый пессимизм и желавшими быть связанными с родиной так же сильно, как я порывался из нее уехать. Эта горечь заслонила чудесные годы, проведенные там, они почти изгладились в моей памяти. Год назад я испытал неизъяснимое наслаждение, почувствовав, что мир Тосканини угасает. Он был и, по-видимому, останется и в этом году таким же прекрасным, как закат».
И из этого заката пришло письмо. Из дома, где по-прежнему жили Фридерика и ее дочери, те самые близкие, которые осуждают пессимизм. Тем не менее они охотно выступают в роли его послов, и во время фестиваля в их доме много гостей. В этом году среди них Клаус Манн с сестрой Эрикой. Клаус отправляет хозяину дома открытку, бесхитростную, безмятежную, краткую: «Сердечный поклон вам! Как вы должны нам завидовать! У вас чудесно, почему вы не здесь? Разве может быть приятнее в Рио или Остенде?» Днем раньше Клаус Манн записал в своем дневнике: «Среди этого шума и гама всегда тяжелые приступы тоски. Перед сном представляю себе свою смерть. Кто будет у моей постели? Никто? В голове крутится строка: “Но ангел смилуется надо мной”». И через два дня: «Дождь. Все еще спят. А мне не спится. Стошнило в ванной. Думаю о всех сборищах, на которых бывал… О потерянных лицах».
Плакать в дневнике, радоваться на открытках и пыжиться изо всех сил, чтобы вызвать зависть. Держать спину прямо. Не обнаруживать слабость. Ни перед врагами, ни перед друзьями. «У вас чудесно». И мысли о смерти. Писательница Аннета Кольб тоже в этом году в Зальцбурге. И она чувствует, что, быть может, все это видит в последний раз. «Осознание совершающегося в мире и безнадежность печалили наши души. Адское эхо войны в Испании достигало озер, лесов и концертных залов». Легкий взмах руки на прощанье: «Кто сказал, что она вернется в Зальцбург? Не становится ли жизнь с каждым годом все более зыбкой?» И заканчивает она свою книгу о Зальцбурге словами: «Прекрасная, исчезающая Австрия, еще раз прощай! С Богом, сердце Европы!»
Этот пессимизм уже многие годы глубоко и прочно сидит в душе Цвейга. Теперь, когда тени сгущаются, он ему помогает. В своем последнем письме из Остенде зальцбургской приятельнице он признается: «Именно потому что я à la longue [72] пессимист, во мне неискоренима способность наслаждаться: нужно только взять все хорошее с собой, пока еще можешь это вкушать».
На корабль в Саутгемптоне он поднимается счастливый, хотя корабельный интерьер его скорее отталкивает. «Грубая роскошь, безвкусица, – отмечает он в дневнике. – Погода удивительно тихая, веет сентябрьской прохладой». Цель его путешествия – Аргентина. В Буэнос-Айресе он должен выступить в качестве представителя Австрии на писательском конгрессе, организованном международным ПЕН-клубом. Но на самом деле Цвейг хочет попробовать себя в новой жизни, проверить, возможна ли там жизнь для него, для него и для Лотты. Последние недели они вместе учили испанский язык, и теперь, на борту корабля, он продолжает заниматься самостоятельно. Стефан Цвейг один среди сотен пассажиров. Он наслаждается одиночеством, он путешествует инкогнито, никто из пассажиров первого класса его не узнает, хотя некоторые читают его книги. Но когда однажды он спускается на нижнюю палубу, к путешествующим третьим классом евреям, в нем сразу признают «великого писателя», о чем он с гордостью пишет в дневнике: «Они счастливы оттого, что я пробрался к ним».
