Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
Людская молва о бабке Лагашихе была вполне заслужена её полезными и нужными делами, проводимыми в. Илимске.
Александр Николаевич знал совсем неграмотных старух в Немцеве, Аблязове и других деревнях, о мудром врачевании которых слыла молва, и слово их деревенские жители дорого ценили, окружали таких старух всеобщим уважением и почётом. Такой была и бабка Лагашиха. Её знали не только в Илимске, но ехали к ней за советом и травами от разных недугов из дальних деревень, раскиданных по Илиму.
Бабка Лагашиха, вызвавшая доверие Радищева, заинтересовала его. Ему захотелось ближе познакомиться с нею, вникнуть в её народные способы лечения, познать её лекарское умение.
Приближалась полночь. Дети уже спали крепким сном, а Александр Николаевич сидел задумчиво в спальне и прислушивался к тому, что происходило там, в его кабинете, где находилась Елизавета Васильевна.
«Скоро ли?» Он вышел на крыльцо подышать ночным воздухом, успокоить себя, остудить волновавшееся сердце. Сидеть без дела в спальне ему становилось невмоготу.
Тихая, тёплая весенняя ночь нависла над Илимском. Синее небо, усеянное звёздами, серебристая, бывшая на ущербе луна, с вышины глядевшая на сонную землю, не могли отвлечь внимание Радищева, рассеять его сосредоточенных всё на одном и том же беспокойных дум.
Александр Николаевич слышал, как в ночной тиши громко ухал филин, кричала сова, продолжали приветливо журчать ручьи, стекающие с гор. Но ночная жизнь в природе, её своеобразная прелесть, которой он любил наслаждаться в другое время, теперь проходили для него где-то стороной и почти не оставляли никакого следа.
Вдруг до его слуха донёсся отдалённый гул и треск. Это набухший Илим взломал лёд, освободился от зимнего покрова, сковавшего его движение.
— Илим трогается, — услышал Радищев сзади себя голос Степана, тоже охваченного ожиданием рождения нового человека и обеспокоенного тем, что сейчас происходило в кабинете.
— Не спишь? — спросил Радищев.
— Не спится, Александр Николаич, — задушевно сказал Степан. — Ледоход начался…
— Начался…
— Люблю такую пору. Слышишь, как идёт весна, видишь, как рождается жизнь на божьей земле… Красота-то диковинная, душу радующая!..
— Да-а! — рассеянно протянул Радищев, захваченный мыслями о Рубановской.
Они не заметили, как долго простояли, молча любуясь ночной красотой пробуждающейся природы. На востоке стали бледнеть звёзды, и небосвод как-то сразу побелел, и резко выделилась очерченная каёмка тёмных гор.
— Светает, — как бы очнувшись, с удивлением произнёс Александр Николаевич.
— Нарождается день на земле, — сказал Степан.
— Я и не заметил, как пришло утро, — произнёс Радищев и хотел ещё что-то сказать, но в эту минуту на крыльцо с шумом выбежала Настасья и радостно крикнула:
— С доченькой тебя, Александр Николаевич, с доченькой!
Настасья задыхалась от счастья.
— Такая крепышка бедовая, не успела появиться на свет божий, а уж заревела… В рубашке родилась… Счастливая будет…
Она высказала всё это разом и тут же смолкла.
— Спасибо тебе, Настасья, — проговорил Радищев, облегчённо вздохнул и направился в дом.
— Илим тронулся, — сказал Степан. — Слышь, Настасья, вода-то как шумит! Живая вода идёт…
Настасья вслушалась.
— Идёт, — тихо проговорила она.
Степан вдруг высказал свою заветную думку.
— Нам бы с тобой дитятю надо, ан нет…
— Нет, — виновато и тихо сказала Настасья, — Бог не осчастливил нас, должно согрешили…
— Эх-хе-хе! — протянул Степан, глубоко вздохнув.
— У чужого счастья, как у печки, греемся. Видать, так, горемыками, с тобой и век скоротаем…
Степан смолк. Настасья тоже молчала. Они оба смотрели, как над тайгой загорелась заря, и слушали шум ледохода, доносившийся с пробуждающегося Илима.
10С очередной оказией были получены свежие газеты, журналы. Радищев с жадностью прочитал их и словно окунулся в мир событий, гремевших далеко от Илимска. С маленькой точки на земле, какой был «заштатный город» Илимск, он видел и представлял многое, что делается на земном шаре: в Санкт-Петербурге и Париже, Лондоне и Берлине.
В начале года Париж покинул русский посол Симолин, способствовавший бегству королевской семьи. Должно быть положение его после вмешательства во внутренние дела Франции было неважным. Французский посол Женэ ещё держался в Санкт-Петербурге, но поговаривали, что и ему предстоит скорое расставание с «Северной Семирамидой», как называли в Европе русскую императрицу. Этого следовало ожидать. Значит наступал полный разрыв России с Францией. И Радищев представлял, в каком напряжении и испуге жила Екатерина II, боявшаяся распространения французской заразы в России.
Но газетные сообщения слишком запаздывали, и Радищев не знал последних событий.
Екатерина II пережила первый испуг французской крамолы, и теперь все её помыслы были заняты тем, как бы быстрее раздавить эту «гидру с тысячью двухстами головами» — Генеральные штаты Франции. Русская императрица чувствовала себя прочно. Не без хвастовства она говорила, что ей достаточно десять тысяч человек, чтобы пройти Францию от одного конца до другого и освободить её «от разбойников, восстановить монархию, монарха, разогнать самозванцев, наказать злодеев». Она навязывала всем идею, что защита французского короля — дело всех государей Европы.
Французские эмигранты, находившиеся под крылышком Екатерины и пригретые ею, уверяли, что под покровительством русской императрицы восстанет из праха монархия в их отечестве, и Франция вернёт себе прежний блеск. Мария-Антуанетта, которой помогал бежать Симолин, умоляла Екатерину созвать конгресс в защиту королевской Франции.
Легко было вскружиться голове Екатерины, всей душой ненавидевшей французских крамольников, и возомнить себя щедрой матерью и заступницей обиженных беглецов из Франции. И русские посланники вели сговор в Англии, Швеции, Пруссии, Австрии и других государствах о совместном подавлении французской революции.
Радищев, размышляя над событиями, происходящими в России и за её рубежами, пытался предугадать, как они будут развёртываться дальше. Он знал из газет — Россия, далёкая от Франции, хотела, чтобы в первую очередь на парижских патриотов-повстанцев обрушились германские страны «ибо ближе других были к опасному очагу революционного пожара, пламя которого могло прежде всего переброситься к ним».
Так оно и получилось. Австрия и Пруссия заключили наступательный и оборонительный союз, направленный против Франции. Французский король хотел войны и надеялся, что интервенты помогут ему восстановить монархию. Но выступление интервентов предупредила сама Франция, она начала войну и в неё втянулись сначала Австрия, потом и Пруссия.
Мария-Антуанетта выдала военный план австрийцам, в войсках Франции началась измена. На защиту Парижа поднялись волонтёры. Они шли в столицу Франции с оружием и знамёнами. Из Марселя в Париж пришёл отряд волонтёров с новой революционной песней, составленной Ружэ де-Лилем. Эта песня была «Марсельеза» — гимн французских революционеров.
И Радищев повторял начальные слова этого гимна, отвечавшие его внутреннему настроению, выражавшие его личное убеждение.
Вперёд, сыны отчизны милой,
День нашей славы засверкал!
На нас, грозя кровавой силой,
Стяг самовластия восстал!
Это были слова, в которых содержалась частица его чувств, его надежд, его веры. Разве не об этом он возвещал в своей оде «Вольность», призывая народ привести царя на плаху, поднять знамя революции и свергнуть ненавистное свободному человечеству самодержавие?
Невольно вспомнился Тобольск, разговоры в доме Дохтуровых с Панкратием Платоновичем Сумароковым, учителем философии и красноречия Иваном Андреевичем Лафиновым о Франции, открывающей новую эру человечества. Каким огнём дышали слова Лафинова, как блестели глаза Сумарокова, когда они говорили о революционном Париже! Слова их будто звучали сейчас в ушах Радищева. Он пытался тогда остудить их пыл и внушал им — трезвее и глубже смотреть на события, не поддаваться первому чувству, а проверять всё разумом, брать на веру не сразу. Александр Николаевич даже теперь затруднился бы ответить, почему он был осторожным и сдержанным в разговоре с тобольскими друзьями, умалчивая о самом главном, что волновало их и попрежнему продолжает волновать его.
Радищев искал среди газет сообщения о Марате, но их почему-то не было. Судьба этого друга французского народа особенно интересовала Александра Николаевича. Что с Маратом? Как он отзовётся на происходящие события в Париже, какой предпримет шаг?
Радищев обдумывал всё сначала, анализировал все события и взвешивал их, пытаясь предугадать, куда их направит течение истории. И думая о Франции, он видел родную Россию, она приковывала его внимание, как мать своё дитя, вскормившая его молоком.
