Ёран Тунстрём - Послание из пустыни
«Не думать о возврате».
А несколько самых юных послушников, затаившись посреди горчичного поля, шептали:
— Давайте сбежим к морю.
И они, пригибаясь, пытались скрыться с рабочего места, но их обнаруживали и водворяли обратно.
«Не думать о возврате».
А внизу ехал по дороге в Иерихон старик. Вез на продажу ткани, весело переливавшиеся в его тюках желтым и красным. У источника он спешился и зачерпнул испить воды.
«Не думать о возврате».
А в долине ходили меж лачуг женщины с кувшинами — мелькнут на миг и скроются. О чем они вели речь, какие загадывали желания, какие лелеяли мечты, какие их надежды не сбылись? Знали ли они о начертанных в воздухе письменах? Не древних, а самых что ни на есть современных… О словах, что могут прийти издалека или из ближайшего их окружения, словах, побуждающих к действию, словах, которые на следующей неделе или в следующий миг вынудят этих женщин ходить другой дорогой, иначе гнуть спину и воздерживаться от речей, сегодня легко и свободно слетающих с их губ.
— Если ты спросишь меня о насилии, — говорил Товия, — я могу сказать одно: оно есть. Причем совсем рядом, поскольку к нему прибегают везде и всюду. Теперь ты это знаешь. Как знаешь и то, что необходимо защищаться. Все очень просто. Такие вопросы могут задавать лишь наивные люди, идущие по жизни с закрытыми глазами.
Итак, однажды настало время действия. Ночью Товия покинул монастырь, и я последовал за ним. Когда он пришел туда, где стояли ослы, там уже собрались люди, целый караван.
— Возвращайся, — велел мне Товия.
— Нет, я хочу с тобой.
— Я тебе запрещаю.
— А что, собственно, будет такого?
— Мы идем вызволять друзей. Тебе там делать нечего.
Я не послушался. И бежал вдогонку до самого Иерихона. Увы, я опоздал. Зилоты сумели взять приступом темницу, но их ожидала засада. Часть узников удалось освободить, другие погибли.
Погибло и много римлян. Но зилотов кто-то предал. Из груди шедшего мне навстречу Товии текла кровь. Я кинулся к нему, подставил плечо, на которое он оперся.
— Ты что, не слышал? Я велел тебе вернуться.
— Я помогу тебе залезть на осла.
Товия горько рассмеялся:
— От этого будет мало проку. Жить мне осталось недолго. Разве ты не видишь во мне смерть?
Нет, смерти я не видел. Я видел Товию исполненным жизни, видел жизнь, светившуюся в его глазах, и жизнь вокруг него, мрачную, тягостную жизнь, в которую он тем не менее верил и которую избрал для себя. Он осел на землю, и, когда я разорвал на нем рубаху, из нанесенной мечом раны хлынула кровь. Она тут же обагрила мои руки, мое платье. Издали доносились крики и приказы легионеров. Сейчас мы были скрыты от них скалой, однако с рассветом нас непременно обнаружат.
— Уходи, Иисус. Не хочу, чтобы и ты оказался замешан. Скоро римляне будут здесь, и тогда ты попался. Ни к чему втягивать тебя в неудавшееся дело.
— Но я уже втянут.
— Ты еще можешь исчезнуть. И никто не узнает…
— Достаточно того, что знаю я сам. В безмолвной пустыне мне предстоит серьезный разговор с собой. И у меня перед глазами будет стоять твое лицо. Твое и твоего тюремщика.
Лежавший на спине Товия слабо улыбнулся:
— И что ты скажешь тюремщику?
— Я не собираюсь ему ничего говорить. Я отомщу за тебя. Я… Дай мне кинжал, Товия.
— Ну уж нет. Ты хоть знаешь, как его вонзают в живого человека? Знаешь наши самые уязвимые места?
— Подскажи. Я сумею.
— Нет.
Товия не находил себе места от боли. Наконец он перевернулся на бок и продолжал:
— Если тебе понадобится помощь, иди к зилотам. Расскажи им о сегодняшней ночи. Нас постигла неудача, пусть им повезет больше. Только, пожалуйста, когда я умру, не забирай кинжал. Обойдись без него. Если зилоты увидят тебя с кинжалом, а потом догадаются, что ты не умеешь им пользоваться, они заподозрят неладное. Стань их другом, но не пытайся сам стать зилотом. У тебя слишком мягкое сердце. Ой! Помоги!..
— Чем я могу помочь?
— Больно. В бутылке есть вода. Дай напиться.
Я поднес ему бутылку к губам, и он сделал несколько больших глотков.
Я положил его голову себе на колени.
— Боишься умирать, Товия?
— Какой ты все-таки чудак, Иисус! Вечно задаешь странные вопросы.
И, опять чуть приметно улыбнувшись, все-таки ответил:
— Пожалуй, нет. Но мне обидно, что я мало успел совершить. Мир-то страдает. Мне было отпущено двадцать лет жизни, а я сгодился лишь на то, чтобы попасть в засаду. Скверно, очень скверно. Получается, что я напрасно дышал! Напрасно ел и спал! Напрасно столько разговаривал с людьми, напрасно столько читал! Все было напрасно.
Кровь Товии стекала по моим рукам, заливала собой пустыню, доходила до самого горизонта, распространялась по небосводу.
— Дай мне что-нибудь с земли! Хочу подержать в руках…
Я нашарил среди сухой травы стебель, цветок. Подкопавшись, вырыл его из песка с корнем.
Товия взял растение обеими руками и долго разглядывал при свете звезд.
— Замечательный цветок, — наконец сказал он. — Знаешь, как он называется?
— Нет. Я его не раз видел, но…
— Это арника, баранья трава. Она растет повсюду, а названия ее никто не знает. Зимой, когда в горах делается совсем пусто, ее желтый венчик… бросается в глаза издалека… Воды, дай воды!
Вода кончилась.
— Чем я еще могу тебе помочь, Товия?
— Помолись за меня.
— Так ты верующий?
Можно подумать, его ответ имел теперь какое-то значение.
Впрочем, ответа я не дождался.
* * *Когда умерла та часть меня, что была Товией, я поспешил через равнину обратно в горы, в монастырь, взглянуть на другую мою часть, ту, что была предателем. На берегу мне встретился косоглазый. Ему было худо. Он притащился к морю со своим злым духом. И дух этот поверг монаха на землю. Он рухнул передо мной, изо рта у него текла слюна, свирепы были объятия Мастемы.
Какая, однако, простая у косого жизнь! Плохая или хорошая. Тяжкая или свободная от ответственности. День и ночь даровал ему Мастема. Наземь его опрокидывал Мастема. Мастема распоряжался им и обходился, как с грудой безжизненной материи. Передо мной лежала трясущаяся масса, которая дергала ногами и размахивала во все стороны руками. Это даже не распугало крабью мелюзгу, а уж мух налетело видимо-невидимо, особенно когда я разжал ему зубы, чтоб он не задохнулся от собственного языка.
— Не ходи в обитель, Иисус, — проговорил косоглазый, когда приступ кончился. — Там тебя ждут. У ворот стоят римляне.
— Но почему?
— Ты дружил с Товией. А он ночью погиб в засаде. Кто-то видел вас вместе.
— Кто?
— Иоханан. Вчера вечером он говорил с лазутчиком из римского лагеря. Я сам слышал.
Я уже догадался, кто это был. Теперь мне нужно было посмотреть ему в лицо.
— А ты тоже был другом Товии?
Косоглазый кивнул. Приступ измотал монаха, но взгляд его был ясен и разумен.
— Если б я знал, что ты замешан… — сказал он.
— Я сам толком не знал. Хотя мы с Товией действительно дружили.
— Гм… Оказаться замешанным — дело нехитрое. Ты и сам не замечаешь, когда это происходит… Иди-ка лучше берегом. Обогни монастырь и шагай дальше вдоль моря. Сгинь отсюда… У римлян кругом шпионы. Они будут мстить. Впереди трудные времена.
Но мне обязательно надо было заглянуть в лицо Иоханану. Я спросил у косого, где он может обретаться, не в римском ли лагере.
— Вот уж нет, туда он пойти не отважится. Предатель не иначе как корпит над рукописями.
И тут я увидел лицо Иоханана. Оно заслонило собой всю долину: гладкое, как поверхность озера в безветренную погоду, с холодными глазками — лодками на этом озере. Я увидел его тонкие губы, вкрадчивую улыбку. Увидел его руки на подоконнике: слабые тонкие пальцы барабанили по горам и лугам. Увидел то, что видел он: копошившихся в поле людей, согбенные спины, капли пота, блестевшие по всей долине. Я увидел человеков в поте лица их, такими, какими они виделись Иоханану. И увидел, что он боится встретиться с ними взглядом.
Ему было семнадцать, и он был предателем. Мне тоже было семнадцать, и я был предан. Под одним солнцем, в одних горах, среди одних песков.
Кто ему что посулил? В какое царство он чаял войти? Куда заведут его одиночество и ненависть?
Монах приподнялся и сел.
— Иоанн перед уходом просил за тобой приглядеть. А я, вишь, не справился. Дурной я человек, дурной…
— Ты мне очень помог, старик. Чего же боле?
Мне было неприятно слышать про Иоанна.
— Иоанн сказал, ты сам знаешь, что творишь. Он сказал, тебя кто-то ведет, и ведет правильно. А еще он сказал…
— Да что ты талдычишь про этого Иоанна?! — вскричал я.
