Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
— Петр Алексеевич, — поспешно ответил Клеменц.
— Ну, владею английским я уж не так хорошо, но перевести могу, — сказал Кропоткин.
— Надо сделать это к восьми утра, — сказала Люба. — Я договорилась с типографией, обещали быстренько отпечатать.
— Велик ли текст? — спросил Кропоткин.
— Приблизительно печатный лист.
— Одному к восьми утра не успеть. Вот если бы кто-нибудь помог.
— Я помогу, — сказал Кравчинский.
— Прекрасно! — возликовала Люба, хлопнув в ладоши.
Она вынесла из своей комнаты подсвечник с двумя зажженными стеариновыми свечами и листы из расшитой книги. Листы подала Кропоткину. И увела переводчиков в дальнюю комнату.
— Можете тут спорить и браниться, если не поладите, — сказала она. — До Веры отсюда не донесется ни один звук.
Переводчики сели за стол друг против друга. Кропоткин стал просматривать текст. Он уже знал, что этот Стэнли, бывший волонтер армии Северных штатов, а затем газетный корреспондент, пустился в поиски пропавшего английского путешественника Ливингстона и, преодолев тяжелейший путь по диким местам Африки, нашел потерянного больного исследователя на берегу озера Танганьика. Теперь вот вышла книга о том поиске-путешествии. Пробегая по тексту, Кропоткин взглядывал на Кравчинского. Тот угрюмо смотрел на него из-под грозно сдвинутых бровей. Экий свирепый курчаво-кудлатый бык!
Просмотрев бегло текст, Кропоткин разделил листы надвое.
— Да, неплохо, видать, изучил Стэнли Африку, — сказал он. — Однако Новую Гвинею наш Миклухо-Маклай познал, конечно, гораздо глубже. Интереснейшие сведения поступают от него в Географическое общество…
Кропоткин говорил, а Кравчинский все бычился, смотрел на него как будто даже со злобой, и казалось, что он хочет расквитаться за какое-то оскорбление. Но ведь никаких столкновений с этим отставным поручиком еще не было. Чего же он бычится?
— Ну что ж, давайте работать, — сказал Кропоткин и подал половину листов своему помощнику.
С полчаса они работали молча. И вдруг Кравчинский захохотал. Кропоткин вздрогнул от такого внезапного взрыва хохота.
— Что вы? — спросил он удивленно.
— Вспомнил, как вы сказали тогда насчет Брута.
— Когда?
— Весной, в Басковом переулке. «Тут громыхнуло имя Брута». Это ведь я громыхнул-то.
— Да-да, помню. И что же, вы обиделись?
— Нет, просто меня рассмешила сейчас наша тогдашняя витиеватость. Я блеснул строкой радищевской оды, вы — собственными остротами. Получился некий скрытый словесный поединок. Спор о мече, то бишь о заговоре… Да, прошло, пожалуй, месяцев восемь, как мы познакомились, а до сих пор почти не знаем друг друга. Видимся только на сходках. Разобщенно как-то живем. На баррикадах люди, наверное, сразу становятся братьями. — Кравчинский смолк, насупился, задумавшись.
Кропоткин теперь только понял, что именно эта своеобразная задумчивость придает лицу Сергея такое бычье выражение.
— Нам надо спешить, Сергей Михайлович, — сказал он.
— Да, надо успеть к восьми утра, — спохватился Кравчинский.
На этот раз они работали, не отвлекаясь, часа два. Потом Кравчинский откинул ручку и встал, прошелся по комнате.
— А что, Петр Алексеевич, — заговорил он, — Брут и Кассий, вероятно, хорошо понимали, что если они не прикончат монархию в самом ее зародыше, то неограниченное самовластие установится на многие века.
— Думаю, это они понимали, — сказал Кропоткин.
— Вот были титаны! Повалили властителя, который считал уж себя богом. Сразили всесильного «Отца Отечества». Дело свое проиграли, проиграли и войну с новым властителем, но в руки ему не дались, покончили с собой, наверное, теми же мечами, с которыми шли на Цезаря. Настоящие титаны. До такого величия поднялись только вожди Великой французской революции.
— Эти, правда, не кончали с собой мечами, а всходили на помост гильотины, — заметил Кропоткин.
— Да, но поднимались гордо, с сознанием своего достоинства, своей правоты. Трагична эта революция, однако только подобные общественные трагедии встряхивают косный человеческий мир. Смерть во имя движения и справедливости — это прекрасно!
— Вас, Сергей Михайлович, больше привлекает, кажется, романтическая сторона революции.
— Да, сознаюсь, наша пропаганда не вполне меня удовлетворяет. Скучновато. Совершенно согласен с вашей постоянной мыслью, что революция невозможна, если народ ее не хочет, а чтоб он захотел, надо пробуждать сознание человеческого достоинства. Все так. Задача огромна, но мы беремся за нее как-то не совсем решительно, не отваживаясь на опасный риск.
— Вам, вижу, не хватает опасности.
— Может быть, и так. Опасность вдохновляет.
— Давайте, однако, продолжим нашу работу.
Они закончили перевод в шестом часу утра.
— Ну что, будем ждать, пока проснется Люба? — сказал Кропоткин. — Надо ведь сдать работу, пускай проверит.
— Не будет она читать. А вот вам надо просмотреть, как у меня вышло.
— Думаете, я знаю английский лучше вас?
— Какое сравнение! Вы Спенсера переводили, да и не только его. Прочтите, прочтите, — Кравчинский подал свои листки.
Кропоткин прочел несколько страниц.
— Прекрасно! — сказал он. — Вы хорошо уловили стиль автора.
— Правда? Значит, выходит? Могу теперь взяться за какого-нибудь англичанина. За Милля, например. А то все на французах сижу.
— Говорят, вы переводите христианского социалиста Ламенне?
— Да, «Слова верующего». Хочу приспособить аббата к революционной пропаганде. Уже заканчиваю. Может, удастся издать в Женеве. Литературная работа нам легче дается, а вот говорить о революции с мужиками еще совсем не умеем… Расскажу вам о своем первом опыте агитации. Отправились мы с товарищем в деревню. Прошли этак верст семь, и тут догоняет нас мужичок в дровнях. Останавливаем его вежливенько. «Не подвезете ли нас, дяденька?» Он оглядел нас подозрительно, понял, что не из работников голубчики. «Никак нельзя, господа хорошие. Кобыленка еле тащится, одного-то едва везет. Ишь как взопрела». Ну, мы вынимаем кисеты, закуриваем, предлагаем ему. Он достает из-за пазухи трубку. Мы заводим разговор — каково живется, хватит ли хлеба до нового урожая, велики ли подати и выкупные платежи, много ли в деревне недоимщиков? Он отвечает бодренько, на жизнь не жалуется, однако не скрывает, что выкупные платежи для мужиков непосильны, а недоимки взыскиваются шибко строго. «Чиновники вас грабят, а вы терпите», — бухнул я. Мужичок взглянул на меня и хлестнул свою кобыленку. Лошадка неохотно двинулась. Мы пошли рядом с дровнями, один справа, другой слева. Идем, оба взапуски агитируем. «Земля принадлежит народу, не надо ее выкупать». — «Берите ее бесплатно». — «От податей отказывайтесь». — «Бунтуйте!» — «Поднимайтесь, восстаньте!» Мужичок отчаянно хлещет лошадку, она бежит уже трусцой, но мы не отстаем, все выкрикиваем призывы. Мужичок еще пуще стегает лошадку, она наконец пустилась галопом, и мы вскоре запыхались, отстали.
Кравчинский закончил рассказ хохотом, рассмешив до слез и Кропоткина. Они хохотали долго и едва остановились.
— Вот так-то, друг мой, — сказал Сергей. — Крестьянин весь в себе со своим бедствием. Если взорвется, то внезапно. Взбунтуется стихийно. И не против царя. В царя он верит.
— Многие крестьяне не верили в него еще перед реформой. Помню, мой товарищ стал утешать мужиков, что новый император даст им волю, а один из них и говорит: «Если Гарибалка не придет, никакой воли не будет».
— Так и сказал? — рассмеялся Кравчинский. — Великолепно!.. А скажи, Петр, в Пажеский корпус тоже проникала крамола? Были и среди пажей крамольники?
— Ну не крамольники, а мальчики радикального пошиба. Такие были. Во всяком случае, троих я хорошо заприметил. Однажды издал для них, так сказать, революционную газету. Рукописную, в трех экземплярах. Подсунул в их столы с просьбой положить замечания в нашей библиотеке за большими часами. На следующий день в самом деле нашел сочувственные записки моих читателей. Я написал второй номер газеты, но записок больше не нашел, зато подошли ко мне сами читатели и сказали, что хотят быть моими друзьями. Газету издавать, однако, отговорили, ее издателя очень скоро могли бы открыть корпусные шпионы.
— Любопытно. Полагаю, издателя вдохновлял Герцен?
— Да, как раз в то время я дорвался до Герцена. Брат прислал «С того берега», а «Полярную звезду» бегал читать к моей тетке, княгине Друцкой.
— И она читала Герцена?
— Нет, «Полярную звезду» доставала ее дочь, а тетка как-то посмотрела на обложку с профилями декабристов, покачала головой и сказала: «Смотри, Петя, тебя так же повесят когда-нибудь, как их».
— Это не исключено, — сказал Кравчинский.
Они вышли на улицу. Еще не светало, и роты Измайловского полка с погасшими фонарями были темны, тихи и пустынны. Лишь местами чернели на снегу редкие прохожие и поскрипывали их шаги. Вдали где-то певуче визжали подрезные полозья какой-то повозки.