Иван Родионов - Жертвы вечернiя
— Можетъ быть, на наше счастье онъ еще остался живъ?.. — въ видѣ полувопроса замѣтилъ сотникъ Калмыковъ.
И безъ того смуглый, съ черными, какъ смоль, волосами, съ восточнымъ типомъ лица, теперь онъ совсѣмъ потемнѣлъ.
Теребя пальцами и кусая свои черные, молодые усы, онъ пытливымъ, встревоженнымъ окомъ уставился въ лицо разсказчика, желая услышать отъ него хоть слово надежды.
— Не знаю. Дай Богъ. Только едва ли...
— А какъ же вы-то всѣ спаслись? — допрашивалъ поручикъ Клушинъ.
— Тутъ какая-то каша вышла... — продолжалъ свой разсказъ Волошиновъ. — Казаки всѣ гурьбой _______поскакали. Должно быть, они хотѣли насъ выпустить. Вѣдь никого не тронули, а могли всѣхъ въ капусту перекрошить. Я вижу — меня со всѣхъ сторонъ стиснули конные. «Ну, думаю, кончено, пропалъ». Слышу надъ ухомъ голосъ: «Валя, да это ты, што-ля?» Гляжу, — съ коня наклонился къ самому моему лицу казакъ и прямо ѣстъ меня глазами. Лицо знакомое. «Да кто вы?» — спрашиваю. «Гля, да рази не узнали? Станишникъ твой, Гуровъ Хведосей. Ху, да што сады у насъ рядомъ». Всматриваюсь — нашъ, цымлянскій и около насъ цѣлая гурьба казаковъ и всѣ таращутъ на насъ глаза. Гуровъ, какъ-будто поправляется на конѣ, еще ниже наклонился и шепчетъ: «Бягите скорѣича, покуля время есть, а то опамятуются — бяда, какъ бы дурное што не вышло. Вотъ суды»... А самъ держится за спутлище, какъ-будто поправляетъ стремя и киваетъ мнѣ головой направо, загородилъ меня конемъ и сторонкой-сторонкой выперъ изъ толпы. «Ну, таперича бяги да не оглядывайся». «Да ты-то зачѣмъ съ ними?» — не утерпѣлъ я. Онъ безнадежно махнулъ рукой. «Такая ужъ планида вышла. Мы таперича на митинкахъ этихъ самыхъ поряшили противъ атамана, противъ всѣхъ ахвицерьевъ и противъ пановъ. Замордовали насъ. Совсѣмъ мозги свихнулись. Нечего не понимаемъ. Ну, бяги, бяги скорѣича»... Я и побѣжалъ...
— Васъ вотъ спасъ казакъ... Можетъ быть, Богъ дастъ, найдется добрая душа, спасетъ нашего полковника... — съ подавленнымъ вздохомъ замѣтилъ напряженно слушавшій разсказъ Волошинова сотникъ Калмыковъ.
— Дай то Богъ, а то бѣда, — замѣтилъ Клушинъ.
— Если сразу до смерти не зарубилъ его Подтелковъ, то казаки ужъ потомъ не дадутъ его дорубить, — высказывалъ вслухъ свои соображенія Калмыковъ. — Все-таки свои, а не эта проклятая красная мразь.
— Ну, какой надо нанести ударъ, чтобы сразу до смерти убить человѣка?! — обмолвился Клушинъ.
Никто изъ партизанъ не хотѣлъ вѣрить въ смерть героя и каждый въ умѣ своемъ подыскивалъ всякія счастливыя случайности, которыя могли бы спасти ихъ вождя.
На другой день разнеслась молва, что Чернецовъ живъ, скрывшись въ одномъ степномъ хуторѣ, лечится отъ ранъ и скоро снова появится передъ своимъ отрядомъ.
Всѣ хотѣли этому вѣрить и съ тоской и тревогой нѣсколько дней подрядъ тщетно ждали его появленія.
XVII.
Остались чернецовцы, готовые драться, побѣждать и умирать, но Чернецова не было во главѣ ихъ и все измѣнилось. Храбрый, толковый офицеръ принялъ командованіе надъ ними, но сразу почувствова-лось, что вмѣстѣ съ душой героя отъ отряда отлетѣла какая-то большая всеопекающая и вдохновляющая сила, исчезъ все тонко взвѣшивающій и искусно комбинирующій разумъ, погасъ тотъ животворящій духъ, который всѣ дѣйствія чернецовцевъ претворялъ въ неизмѣнный успѣхъ, въ легендарныя побѣды. Со смертью Чернецова и боевая обстановка сильно измѣнилась къ худшему: большевики обнаглѣли и стали усиленно скопляться въ разныхъ пунктахъ, а красные казаки приняли опредѣленно угрожающее положеніе. Многіе партизаны, почувствовавъ безнадежность борьбы, стали исчезать изъ отряда. Чернецовская дружина таяла.
— Плохи наши дѣла, братцы, — сказалъ какъ-то Волошиновъ, со смерти Чернецова все время угрюмо молчавшій. — Совсѣмъ плохи. Руки отваливаются. Гляди, попятимся мы, какъ раки, назадъ. Безъ полковника не удержать намъ фронта. Кончено. Пропало, все пропало. Сдадимъ и Новочеркасскъ, и Ростовъ, выпрутъ они насъ, на зиму глядя, въ Сальскія степи на подножный кормъ. И все это чига[1] проклятая надѣлала... Ни Дукмасовъ, ни Юрочка ничего не отвѣтили. Чувствовали они и по себѣ, видѣли и по лицамъ своихъ товарищей, что всѣ они — не тѣ, кѣмъ были. Даже Витя теперь меньше обычнаго смѣялся и сейчасъ большими, растерянными глазами смотрѣлъ на Волошинова. — Развѣ только вотъ Витя выручитъ, — сказалъ съ печальной усмѣшкой Волошиновъ. — Одна надежда на тебя, Витя. Больше не на кого. Покажи геройство. Выпрутъ насъ отсюда? Какъ думаешь? Витя потупилъ въ землю глаза, теребя маленькими, покраснѣвшими пальцами погонъ своей винтовки. Видно было, какъ отъ скорби и волненія часто вздымалась и опускалась дѣтская грудь мальчика. — Богъ знаетъ, — серьезно отвѣтилъ онъ. — Можетъ еще и удержимся. Я почемъ знаю... Какъ Богъ... Мятежные казаки еще не дрались съ партизанами, но уже открыто группировались въ станицахъ подъ бокомъ у Новочеркасска, явно угрожая своему областному городу. Новыя красныя банды напирали на Звѣрево со стороны Дебальцева и на Лихую отъ Царицына. Всѣ рабочіе, всѣ желѣзнодорожники вооружились и шпіонажемъ, порчей путей, стрѣльбой въ тылъ войскамъ всячески помогали большевикамъ. Наконецъ, само убогое Донское правительство, по настоянію провокатора Агѣева на половину составленное изъ иногороднихъ, въ своемъ попугайскомъ стремленіи къ углубленію революціи настойчиво требовало отъ войскового атамана отмѣны военныхъ положеній въ охваченныхъ открытымъ бунтомъ городахъ и рабочихъ поселкахъ. Многочисленныя полчища красныхъ давили со всѣхъ сторонъ на кучку защитниковъ государственности, еще больше враговъ оказалось внутри. Чернецовцы и партизанскіе отряды иныхъ наименованій, боясь быть отрѣзанными отъ своей единственной базы, съ боемъ отступали по линіи желѣзной дороги къ Новочеркасску.
Подъ Таганрогомъ небольшія дружины добровольцевъ, состоявшія изъ молодыхъ кадровыхъ офицеровъ подъ командой героя Маркова дрались, какъ львы, противъ подавляющихъ красныхъ силъ и медленно, но вѣрно истекали кровью. А при ихъ отступленіи на Ростовъ имъ въ тылъ стрѣляли казаки Гниловской станицы, т. е. тѣ самые казаки, жилища и жизнь которыхъ защищали эти русскіе мученики и страстотерпцы.
Чувствовалось, что дѣло защитниковъ государственности окончательно проиграно.
Дни стояли непогожіе и сумрачные.
По утрамъ и Новочеркасскъ, и вся степь оковывались черной гололедицей, среди дня перепадалъ снѣжокъ и тутъ же таялъ. Наконецъ, пошли безперерывные дожди.
Городъ заволокло промозглымъ, тусклымъ туманомъ.
Съ неба, съ деревьевъ и съ крышъ лилась вода. Со степи поднялся сильный, порывистый вѣтеръ. Жалобно и тоскливо скрипѣли и стонали мокрыя деревья Александровскаго сада позади Атаманскаго дворца. Вѣтеръ съ завываніемъ и шумомъ ожесточенно трепалъ ихъ вѣтви и свисталъ въ оголенныхъ вершинахъ. Таинственно звенѣли многочисленныя телеграфныя и телефонныя проволоки; зловѣще и жутко гудѣли столбы. На Дворцовой улицѣ у дома атамана по цѣлымъ ночамъ надрывались отъ безпрерывнаго, протяжнаго воя собаки, чуя приближеніе страшной бѣды.
Земля отъ безпрерывныхъ дождей раскисала.
На всемъ лежала печать унынія, обреченности, безнадежности и тоски.
Прошла всего одна недѣля послѣ смерти Чернецова и выяснилось, что въ рукахъ атамана вся наличная боевая сила Дона выражалась въ количествѣ 147 партизанскихъ штыковъ.
Большевики пододвинулись къ Новочеркасску почти вплотную.
29-го января среди дня атаманъ Калединъ собралъ въ дворцѣ Донское правительство, въ краткой, спокойной рѣчи изложилъ безнадежное положеніе защиты Новочеркасска, сложилъ съ себя атаманскія полномочія, предложивъ своимъ соправителямъ послѣдовать его примѣру.
Тѣ повиновались.
Въ два часа всѣ разошлись изъ дворца, растерянные и смятенные.
У Войскового штаба съ утра стояли осѣдланныя лошади.
Вокругъ нихъ толпились взволнованные вооруженные офицеры.
Это былъ конвой, добровольно сформировавшійся съ цѣлью взять атамана и хотя бы силою вывезти его изъ Новочеркасска въ безопасное мѣсто.
Атаманъ зналъ о замыслахъ его приближенныхъ и офицеровъ.
Въ 2 1/2 часа дня по Новочеркасску пронеслась страшная молва, что атамана не стало.
Калединъ покончилъ съ собою выстрѣломъ изъ револьвера въ сердце.
Утомленный непосильной борьбою орелъ, измѣннически всѣми оставленный, умеръ, какъ подобаетъ царственной птицѣ. Онъ отвергъ предложенное ему спасеніе жизни и самъ выклевалъ собственное сердце, дабы оно не досталось на растерзаніе гнуснымъ воронамъ.
