Борис Изюмский - Дальние снега
Он ощупал рукой стену, сложенную из вековых замшелых бревен. Нет, не одолеть. Да и куда податься? На чужбину? Он припомнил ландкарту, которую заставлял его изучать профессор Генингер. От Тобольска до ближайшей границы — тысячи верст. Не добраться.
Его мысли прервал окрик караульного солдата:
— Эй, малый, ты чего тут шастаешь? А ну, брысь от стены, не то заушину дам!
У Александра от возмущения порозовело лицо.
— Ты… как смеешь?! Да я… как только… прикажу тебе спицрутенов дать!
— Напужал! — притворно, с приседанием в голосе, ужаснулся солдат и сразу же насмешливо добавил: — Сопли сперва подотри!
Александр сжал кулаки и, кусая губу, возвратился в камору.
* * *Пришел указ губернатору: выдать Меншикову за помершую жену кормовые деньги на год вперед. «Вот и вся тебе цена, Дарьюшка».
…Ссыльных посадили в дощаники, и они поплыли теперь по Иртышу на север.
От Тобольска до Березова более тысячи верст, мимо тайги, пустынной тундры — на край света. Могучая река струила темные волны, в ее водах отражались ветки мохнатых елей, стволы высоких сосен, кедров, полет белой цапли, гусиных стай.
Меншиков сидел на носу дощаника, вперив глаза в воду, словно силился разглядеть в ней судьбу. Откуда-то со дна Иртыша поднимались то хмурое лицо царя, то улыбающееся — Дарьи, то разноцветье дворцового фейерверка.
Может, еще удастся извернуться… ради детей… Будь мудрым, как змий…
Он словно очнулся ото сна и теперь внимательно смотрел вокруг. Никогда не думал, что столь велики российские просторы.
Из тайги доносился медвежий рев. Тайга опахивала запахом смолы, багульника, то почти смыкалась, то далеко отступала.
Они все плыли и плыли. Преследовали белые ночи без зорь, когда не исчезал белый месяц на белом небе и круглые сутки вылупливало бельмы солнце.
Ссыльных сопровождал вместе с двадцатью солдатами и двумя сержантами — Мисочкой и Зверевым — длинноусый, хмурый капитан сибирского гарнизона Михаил Миклашевский.
Миклашевскому лет сорок, он молодится, но уже явно проступают морщины усталости у глаз, плешь вольготно разлилась под париком. Происходил Миклашевский из семьи мелкого помещика, который счастлив был определить сына в военную службу. Да и Михаил — в сержантах, прапорщиках полевой команды — мечтал о том: как сам, без знатности породы, сложит свою судьбу. Ему виделись штурмы крепостных стен, захват неприятельских штандартов, государь, собственной рукой повесивший ему орден на шею. А там пойдут чины, звания, поместья. Ведь добился сам всего царев любимец Меншиков.
Но время шло, начальство гоняло Миклашевского из команды в команду, из гарнизона в гарнизон, равнодушно откладывало рапорты молодого офицера с просьбой отправить его в действующую армию.
Миклашевского посылали то на усмирение бунтующих мужиков, то в сыск корчемщиков, то конвоировать каторжников или, уже здесь, в Сибири, на ясачный сбор. Он научился утаивать часть прокормочных, отпущенных ссыльным, проездных. Мечтания затянула ряска обыденной службы, честолюбивый юношеский пыл сменился усталым равнодушием, где единственным развлечением стали попойки, игра в карты «по маленькой».
У начальства он числился исполнительным служакой — не более того. Смирившись со своим положением, капитан теперь желал только спокойной жизни, не хотел и боялся перемен. Поэтому он воспринял как очередную крупную неприятность сопровождение ссыльных до Березова, где ему предстояло служить приставом.
Первое время Миклашевский с хмурым любопытством присматривался к некогда знаменитому Меншикову, но в конце концов решил, что лучше быть относительно свободным капитаном, чем сваленным генералиссимусом, и утратил интерес к разжалованному светлейшему.
* * *За селением Увацким погибла Тимуля.
Сержант Мисочка — круглолицый, широконосый, с выщербленным зубом впереди и глубоко сидящими глазами — с первого взгляда невзлюбил, неведомо за что, собачонку и с молчаливого, равнодушного согласия капитана издевался над ней. Тимуля отвечала сержанту неприязнью, то и дело рычала, собирая в складки голое тельце.
Мисочка заносил над ее головой сапог, будто собирался размозжить голову. На обычно, казалось бы, добродушном лице его оцепенело застывали глаза, а в уголках маленьких жестких губ запекалась слюна.
Тимуля под сапогом оскаливалась, беспомощно тявкала, а сержант довольно хохотал:
— Дрожишь, шкура!
Наконец ему надоело все это, и однажды он прикрикнул:
— Цыц, тварюга!
Тимуля продолжала нестрашно рычать.
Мисочка схватил ее за шиворот и приподнял, держа над водой. Собака забарахталась, пронзительно, будто прося о помощи, завизжала.
Мария побледнела:
— Не смей!
Сержант, издеваясь, сказал:
— Еще укусит, бешеная! — разжал пальцы, и Тимуля полетела в воду.
Собака судорожно, беспомощно засучила лапами и пошла ко дну.
Мария вскочила, крикнула:
— Что же ты сотворил, лиходей!
Мисочка усмехнулся с издевкой:
— Нашла, о чем жалковать. Оплошал я…
Миклашевский посмотрел на сержанта недовольно:
— Ты это тово… Ни к чему…
…Дощаники причаливали к замшелым стенам Кондинского монастыря, пустынной пристани Аспугль… На берегу Мартын разводил костры, отгоняя комарье.
Неподалеку от Березова дощаники тащили волоком, и Меншиковы барахтались в трясине, пахнущей гнилью. Под ногами обманно пружинил серо-зеленый мох, словно сползший со стволов пихты. Резко вскрикнула малиновка, долбил кору дятел, звал неведомо куда лебедь-кликун.
И снова вода, и наконец вдали проступил в жарком мареве Березов.
* * *Городок этот, утыканный березами, пустил корни на левом берегу реки Северная Сосьва, впадающей в Обь, притулился к высокой горе. Вырос он на месте укрепленного зимовья, позже ставшего небольшой крепостцой, обнесенной деревянным палисадом с башнями по углам и пушками на них.
Со временем появились здесь звероловы, рыбаки, торговцы, приказчики из Тобольска, целовальники, взимающие ясак и пошлины. Построили в Березове хлебные и соболиные амбары, церковь, казармы, кабаки, избы для ямщиков и казаков.
И хотя глад да стужи исправно осаждали Березов, городок все же рос и теперь насчитывал дворов триста, местных жителей обоего пола более двух тысяч, а на его торг приходили из Тобольска обозы с холстом, пилами, топорами, медными котлами, сапогами из черной юфтовой кожи. За ведро водки выменивали несколько соболиных шкур.
Засыпал городок рано. Укладывались на сон вороны на березах, угомонялись скворцы. К восьми вечера не светилось ни одно окно. Разве только в кабаке Корепанова да в большой, рубленной из толстых лиственничных бревен избе воеводы Ивана Бобровского.
В этот час сидели у него за массивным дубовым столом гости. Окна были занавешены холстиной, чтобы не налетела мошкара на огонь сальных свечей в медных, позеленевших от времени шандалах.
Гости были всегдашние: жилистый седоусый атаман березовских казаков Лихачев; с козлиной бородкой протопоп Какаулин и худой, со впалыми щеками, рыжеватый надзиратель за новокрещенными остяками поручик Берх — пленный швед, принявший в православии имя Кирилл.
Был воевода щекаст, шумлив и на угощение щедр — кладовые ломились от снеди. Он требовал от горожан доставлять ему «в почесть» съестные припасы, вседневный даровой харч, не говоря уже о праздничных приносах в великий день, на рождество, в Петровку, в Филиппово заговенье… Страсть любил воевода помазки и мзду в ледостав и оттепель, в банный день и день тезоименитства.
Поэтому сейчас на столе теснились блюда с янтарной стерлядью, копченым гусем, жареными карасями. По части пирогов, квашеной капусты, соленых груздей жена воеводы Софья Павловна была великой мастерицей.
Она самолично подносила каждому гостю серебряную чарку с духовитой бадьяновой водкой и получала в благодарность от каждого поцелуй в уста.
Покончив с питием и закуской, Бобровский приказал жене освободить стол для карточной игры. Она входила в Березове в силу, и воевода играл с азартом, смачно шлепая картами, не терпя проигрыша.
…Поручик Берх сегодня оказался в удаче. Окончив метать, он открыл карты, и Бобровский матюкнулся. Везет же проклятому шведу!
Поручик спокойно сгреб в кучу серебро. Подчиняясь тобольской консистории, Берх не зависел от воеводы и мог позволить себе роскошь выигрывать у него.
— Только беса тешим, — буркнул протопоп, тоже недовольный проигрышем, и так закатил глаза, что завиднелись одни белки.
— Не скажите, батюшка, — возразил поручик, — в Тобольске почти все офицеры и чиновники играют. А в Санкт-Питербурхе незнание оной игры за неприличие почитается.
Берх говорил по-русски с едва заметным акцептом — вовсе обрусел. Женился без малого двадцать лет назад на Настасьице, Ивановой дочке. Настасьица все боялась, что потеряет мужа, что уедет он на родину, поэтому привечала, как могла: одним мылом с ним мылась, пила воду с медвежьим когтем, в яства соли поболе клала, приговаривая: «Как люди соль любят, так пусть и муж меня любит».
