Рафаэль Сабатини - Ночи Истории
Стойкость и хладнокровие Мартинеса поставили тюремщиков в сложное положение. Они, в сущности оказались в тупике.
Энрикес не заслуживал доверия, а иных доказательств вины Мартинеса не было. Требовался еще хотя бы один свидетель, и Баскес бросил своих ищеек на поиски Рубио и де Мезы. Особенно он рассчитывал на молодого и неопытного Рубио. Но я еще раньше предупредил об этом Мезу и поручил ему ни на шаг не отпускать от себя Рубио.
Несколько месяцев сохранялось столь неопределенное положение. Наступил август 1589 года, время бежало куда быстрее, чем развивались события. Я написал прошение королю, в котором взывал к его милосердию и снисхождению. В ответ мое содержание сделали лишь более суровым. Несколько раз меня посещал Баскес. Но все его попытки заманить меня в ловушку и заставить выдать себя были бесплодны. Тем не менее в конце 1589 года Баскес во всеуслышание заявил, что моя вина полностью доказана. Вслед за этим заявлением Педро де Эсковеда предъявил мне и Диего Мартинесу обвинение. До начала суда меня заковали в кандалы. Для опровержения показаний Энрикеса, единственного свидетеля обвинения, я предъявил показания шести свидетелей с безупречной репутацией. Все они подтверждали, что в момент смерти Эсковедо я находился в Алькале и физически не мог принять участия в преступлении. Все свидетели, среди которых были королевский секретарь Арагона и один влиятельный священник, в один голос утверждали, что я всегда являлся ревностным христианином, неуклонно соблюдающим все заповеди Господни. Моим свидетелям противостоял человек, запятнавший себя предательством. Суд был пристрастен, но тем не менее он не смог законным образом вынести мне обвинительный приговор, основываясь на показаниях одного лишь Энрикеса. Существовало, конечно, огромное количество письменных свидетельств моего участия в этом деле, но пустить их в ход, не бросив тень на короля, было невозможно. Суд после нескольких заседаний объявил, что откладывает свое решение до того момента, когда будут найдены доказательства, подтверждающие мою вину. Во мне опять проснулась надежда. После двусмысленного заявления судей в Мадриде поднялся ропот. То тут, то там вспыхивали разговоры о том, что король злоупотребляет своей властью. Я решил воспользоваться ситуацией и потребовал выпустить меня на свободу или вынести приговор. Казалось, что судьба после долгих лет, наконец, улыбнулась мне. Но тут, в своей обычной манере действовать исподтишка, вмешался Филипп. Он прислал ко мне своего исповедника фра Диего.
— Приветствую вас, сын мой, — вкрадчиво пропел священник, как только дверь камеры захлопнулась за ним. Его улыбка была ласкова и дружелюбна, но колючий взгляд небольших карих глаз не сулил добра. — Вы неважно выглядите, дон Антонио. Побледнели, исхудали. Пора бы вам уже выйти из этой мрачной камеры. Одно лишь ваше слово — и все кончится, страдания останутся позади. Дон Антонио, я советую вам признаться в причастности к смерти Эсковедо. Вам не следует бояться этого признания, поверьте, ведь вы всегда можете оправдаться, что действовали в интересах Испании и ее короля.
Ловушка была слишком очевидна. Поддайся я на эти ласковые уговоры сладкоречивого священника и сделай такое признание, как от меня тут же потребуют доказательств этого утверждения. А документы отныне были в руках короля. Я не смог бы ничего доказать, мои слова остались бы только словами. Более того, меня бы тут же поспешили обвинить в очернительстве и клевете на короля. Замысел был тонок, но воплощение его оставляло желать лучшего. Я не попался в расставленные сети.
— У меня была подобная мысль, святой отец. Но я не могу изменить своему королю, как бы жесток он со мной ни был. В своих письмах король неоднократно писал, что никогда не оставит меня в беде, не даст моим врагам уничтожить меня, но никто не должен знать, что убийство Эсковедо совершено по его приказу. Король не сдержал своего слова, но я останусь преданным ему до конца! — На хитрость противника я решил ответить такой же хитростью.
— Но если король освободит вас от данного ему слова? — В святом отце пробудился гнев. Его выдавало лицо, но голос по-прежнему звучал вкрадчиво и подобострастно.
— Если его величество снизойдет до меня и пришлет мне записку, в которой его собственной рукой будет начертано: «Разрешаю Вам признаться, что убийство Эсковедо совершено по моему приказу», то я благодарно сочту себя освобожденным от обета молчания, — произнес я серьезно.
Священник, прищурившись, смотрел на меня блестящими глазами. Казалось, он понял скрытую насмешку, но не стал продолжать разговор и ушел, оставив меня наслаждаться этой маленькой победой.
В течение нескольких дней меня никто не тревожил, хотя тюремщики стали обращаться со мной более сурово. Мне запрещалось кого-либо видеть, надзиратели в моем присутствии молчали, рацион мой ограничили хлебом и водой. Но все это мало меня трогало. Я ждал.
Шли последние дни 1589 года. Новый год я встретил в одиночестве в холодной и промозглой камере. А утром первого января меня посетил Баскес. Мой враг решил принести записку короля лично. Послание было адресовано вовсе не мне, а самому Баскесу; в нем говорилось:
«Прошу Вас передать Антонио Пересу, что я освобождаю его от данного мне слова молчать о моем приказе предать смерти негодяя Эсковедо. Он может открыто заявить об этом перед лицом судей. Смерть Эсковедо целиком и полностью лежит на моей совести, поскольку я пошел на поводу у Переса и поддался его уговорам убить этого человека.
Филипп II Испанский.
Р S. В случае необходимости можете показать это письмо Антонио Пересу».
О, дьявольское коварство Филиппа! Так повернуть дело, так исказить факты! Оказывается, это я настаивал на убийстве Эсковедо! Я убеждал короля в необходимости этой смерти, а Филипп пытался защитить мерзавца! Оказывается, это он уступил моим настойчивым уговорам, и я должен в этом признаться! Я взглянул в глаза своему ненавистному врагу. Он, улыбаясь, ждал, что я скажу.
— Это новая ловушка, Баскес? Это ваших рук дело? Король не мог написать подобную записку!
— Вы не узнаете его руки? Взгляните повнимательнее.
— Я знаю его руку, как никто другой. Но я знаю и то, что король не клятвопреступник! Что же до остального… Мне нечего добавить к тому, что я уже не раз говорил. Я не имею никакого отношения к смерти Эсковедо. Я разве что могу выразить официальный протест против вас как пристрастного и заинтересованного судьи.
Баскес вышел из моей камеры в ярости. Еще шесть раз в течение месяца он досаждал мне своими визитами, пытаясь добиться признания. Но он лишь зря потратил время. В свой последний визит Баскес заявил:
— Вы вынуждаете нас пойти на крайние меры, Перес! Мы перейдем к пыткам. Может быть, они развяжут вам язык!
В ответ на эту угрозу я только расхохотался. Я ведь дворянин, и по испанским законам меня нельзя было подвергнуть пытке. Это один из самых старых законов, и они не посмеют его нарушить! И тем не менее они его нарушили. Не было ни одного закона Божьего или человеческого, который бы не нарушил король, чтобы хоть сколько-нибудь утолить свою жажду мести.
Меня раздели и, обнаженного, передали в руки палачей. Несколько дней и ночей я провел во мраке, в холодной камере, где из стен сочилась вода, а пол кишел крысами. В камере не было ничего, кроме соломенной подстилки. Раз в сутки мне приносили ломоть хлеба и кружку воды. Как-то раз я был разбужен ярким светом. Это явились мои мучители. Меня привели в мрачное и зловещее помещение. Палач приковал меня цепями к столбу, руки мне скрестили на груди и связали грубым ремнем. Между скрещенными руками пропустили железную палку. Я с ужасом наблюдал все эти приготовления. Наконец пытка началась. Палач, монотонным голосом повторяя одно и то же требование, начал медленно поворачивать стержень. Я крепился, сколько мог. Когда боль становилась нестерпимой, я пытался облегчить ее криком. Но на требование признаться в убийстве Эсковедо я упорно молчал. Когда хрустнула кость, я потерял сознание. Но меня привели в чувство потоком холодной воды. Пытка возобновилась. Я был сломлен. Проклиная палачей, короля, Бога в самых страшных выражениях, я признался в убийстве Эсковедо, признал, что сделано это было в интересах Испании и по приказу короля. Мои слова были записаны самым тщательным образом, и от меня немедленно потребовали доказательств сказанному. Я знал, что признанием я подписал себе смертный приговор.
На следующий день мое признание зачитали так ни в чем и не сознавшемуся Диего Мартинесу. Он понял, что отпираться дальше бессмысленно, и подтвердил показания Энрикеса.
Мое состояние в те дни было плачевно. К ранам и переломанным костям добавилась жесточайшая лихорадка. Тюремщики, испугавшись, что я не доживу до суда, пригласили врача. Тот нашел, что мое состояние в условиях тюрьмы не может улучшиться, и ко мне допустили жену и слуг. Шел конец февраля. Доброта Хуаны и искусство приглашенного ею эскулапа вернули мне силы. Руки вновь стали действовать, хотя одна так и осталась искалеченной. Но я не хотел, чтобы улучшение моего состояния стало заметным для тюремщиков. У меня все еще оставалась надежда.
