Николай Сергиевский - На заре царства
Глава III
Студент сорбонны
Дмитрия Аленина Матвей Парменыч любил как родного сына и с радостью отдал бы за него Наталью, если бы жизнь Аленина не была осложнена сильно запутанными событиями. Дмитрий был сыном покойного друга Матвея Парменыча — Ипата Карповича Аленина, человека хотя и старинного, но захудалого рода. Дружбу с ним Матвей Парменыч водил чуть ли не с детства и, выйдя в люди, оказывал ему покровительство. Когда при Иване Грозном Матвей Парменыч в должности постельничего ведал «мастерской палатой», он добился назначения приятеля своим помощником по заведованию палатой, то есть выхлопотал для него довольно почетный чин «стряпчего с ключом». Эта придворная должность требовала высокой честности, так как он хранил ключ от государевой постельной казны. Аленин вполне оправдал доверие и, несомненно, высоко выдвинулся бы при дворе, но захворал тяжелой болезнью, дожил свой век в бедности и оставил перед смертью единственного сына на попечение другу и богатому, знатному покровителю Матвею Парменычу (вдова Аленина постриглась в монастырь). Матвей Парменыч воспитывал Дмитрия наравне с сыном. Когда Борис Годунов, ставший правителем, захотел найти сыну своему Федору сверстников для забавы и учения, Матвей Парменыч, пользуясь своими связями, пристроил Дмитрия ко двору Бориса Матвей Парменыч не любил, но к царевичу Федору относился тепло. Он был доброй души, способный мальчик, который впоследствии, наследовав отцу, мог бы стать умным, честным правителем. Надо отдать справедливость безграмотному Борису, что он принимал все меры, чтобы дать сыну совершеннейшее по тем временам образование, и выписывал для этого сведущих иноземных учителей. Следовательно, Аленину, пристроенному в товарищи к Федору, предстояла хорошая дорога. Сына своего Матвей Парменыч из неприязни к Борису не послал бы во дворец. Да в этом и не было надобности: Петр и дома мог получить нужное образование, да и будущность его была обеспечена благодаря солидным достаткам отца. А Аленину близость к царевичу сулила широкую дорогу. Словом, стоило рискнуть.
Дело пошло на лад. Дмитрий проявлял большие способности и жадно поглощал неведомую в Москве ученую иноземную премудрость. В успехах он не отставал от царственного своего товарища и даже раньше его научился не только разбираться в карте Московского государства, но даже вычерчивать ее — знание по тем временам никому не доступное. За год до смерти Бориса Федору Борисовичу было пятнадцать лет, Дмитрию — семнадцать. Борис уже хворал и не рассчитывал долго прожить. Чтобы дать государству хорошо образованных служилых людей, а сыну своему — будущему правителю — умных помощников, Борис принял чрезвычайную меру: он решил послать нескольких молодых способных московских людей учиться за границу — во Францию, в Любек, в Англию. В числе намеченных избранников оказался и Аленин. Дмитрий спросил совета у Матвея Парменыча. Страшно было отпускать сироту, друга сына в далекую неведомую Францию, куда Аленину предстояло ехать, но, желая ему добра, Матвей Парменыч пошел на этот риск и дал свое благословение: его утешала мысль, что если поездка пойдет впрок, а учение в западной школе принесет ту пользу, которую ждал Годунов, то, вернувшись, Дмитрий займет, как один из немногих действительно образованных людей в Москве, видное общественное и служебное положение. Руководил Матвеем Парменычем и другой расчет он догадался о начавшейся между Наташей и Дмитрием юношеской любви и решил, что долгое отсутствие либо укрепит это первое робкое чувство и Дмитрий, получив образование, станет впоследствии достойным мужем Наташи, либо под влиянием разлуки первое детское увлечение забудется и Наташа найдет свое счастье с другим избранником. Расчеты Матвея Парменыча, однако, не оправдались, и он сильно раскаялся впоследствии, что отпустил Дмитрия.
Аленин в числе шести молодых людей, посланных во Францию, после медленного двухмесячного пути попал в Париж. Там он поступил в Сорбонну[28]. Учебные занятия, новые смелые знания, волновавшие молодой ум и открывавшие совсем другие взгляды на жизнь, увлекли его. А также увлекла новая заманчивая жизнь величайшего в мире европейского города, с ее нарядной роскошью, шумной суетой и соблазнами. Вихрь жизни закружил молодого неопытного москвича-дикаря, воспитанного на родине в тиши боярского терема строгого и благочестивого Матвея Парменыча. Предоставленный теперь самому себе, он не мог устоять против соблазнов и, не подготовленный с детства к такой жизни и к разумному усвоению ошеломившего его богатства знаний, набравшись одних верхов, счел себя, однако, подготовленным и решил вернуться на родину, чтобы применить сумбурные знания на деле. Из Москвы до него доходили тревожные вести о народном недовольстве Борисом, о вине Бориса в убиении царевича Дмитрия и его чудесном спасении и, наконец, о решимости его занять по праву принадлежащий престол, отнятый убийцей. Слухи эти окончательно сбили с толку Аленина, и он, разгоряченный множеством впечатлений и новизной их, устремился домой, чтобы постоять в случае необходимости за правое дело. Прежняя спокойная жизнь была уже не для него: хотелось подвигов и кипучей деятельности. По дороге в Москву он свернул из Германии в Польшу, где, по слухам, жил московский царевич, собиравший там ратные силы, чтобы идти воевать свое царство. Прибыв в Краков, Аленин поспешил к недавно приехавшему из Москвы послу Бориса Постнику-Огареву, посланному к Сигизмунду для приведения к благополучному концу заварившейся истории с самозванцем. Постник-Огарев сам уже был сбит с толку осложнившимися в Кракове событиями и перекрестными допросами его в Сенате. Он дал Аленину, приставшему к нему с расспросами, уклончивый ответ, смысл которого сводился к тому, что если бы самозванец и был действительно сыном Иоанна Грозного, то все равно он права на престол не имел, потому что рожден от седьмого брака царя. Этот уклончивый ответ совсем не устроил взволнованного Дмитрия. Он обратился к другим родовитым и сановитым московским людям, самовольно приехавшим в Краков. Те были явно на стороне самозванца. Убедить горячего юношу им не представляло труда.
Между тем слухи о появлении Аленина, о его судьбе и настроении дошли до сандомирского управителя Юрия Мнишека. Такие люди, как Аленин, были нужны и ему, и самозванцу. Мнишек оказал юноше гостеприимство, самозванец отнесся к нему милостиво, а его невеста, красавица Марина, Аленина очаровала. И судьба попавшего сгоряча впросак московского скитальца была решена: поступая убежденно и, как казалось, искренне и честно, он всецело отдался злосчастному «царевичу» и… Марине. Самозванец пошел на Москву. Аленин к тому времени простудился и заболел. Из-за переживаний последнего времени простуда перешла у впечатлительного юноши в горячку, и последовать за самозванцем он не мог. По мере выздоровления досада, вызванная временным бездействием, увеличилась под влиянием слухов о победоносном шествии самозванца. Но он нашел утешение в заботливом внимании, которое оказывала больному и красивому юноше его будущая повелительница. Чары «польской нимфы», как звали тогда Марину, были слишком сильны, чтобы против них мог устоять неопытный мальчик, сбитый с толку событиями последних лет. Далекий образ Наташи потускнел — Аленин был во власти прекрасной «польской нимфы». Она уже возвела его в звание пажа-телохранителя, и он сопровождал ее в Москву. Торжественный въезд и еще более торжественное венчание Марины московской царицей сильно вскружили ему голову. Он завертелся в вихре придворной жизни. Страстная, кипучая деятельность самозванца, новшества, которые он вводил, его смелые мечтания о преобразованиях, об облагодетельствовании государства — все это нашло живой отклик в пылком уме Аленина, разгоряченном обуявшими его еще в Париже мечтами о необходимости для Москвы нового строя жизни. Отношения с Матвеем Парменычем охладились: боярин оказался бессильным, чтобы переубедить искренне уверовавшего в самозванца и увлеченного им юношу. А Наташа… Мысль о ней живым упреком возникала в душе Аленина. Милая девушка за время разлуки еще сильнее полюбила его. Он это понимал, но, редко и коротко видясь, старался говорить по-прежнему — холодно и равнодушно. Его влекли другие чары. Сознание это терзало его, он думал о Наташе и давал себе слово договориться с нею, как только первые события улягутся и взбаламученная жизнь мирно войдет в колею.
Но этому не суждено было осуществиться, с ужасающей быстротой разгорались новые события. Казнь самозванца, сознание ошибки безумного увлечения мишурным кумиром, вина перед родиной, Наташей, Матвеем Парменычем вызвали в душе Аленина отчаяние. Но корабли были сожжены, отступления, спасения не было. Его ярое увлечение самозванцем, несомненно, сгубило его будущность. Он мог бы искупить вину чистосердечным раскаянием, но каяться перед Шуйским, вся двуличная деятельность которого была перед его глазами, он был не в силах. Оставалось идти по тому же ложному пути. Но жить без веры, без надежды, без определенной цели он, не по времени развитой и честный, был не способен. Нужно было иметь цель, оправдание, и он его выдумал. Пришла на выручку обманчивая спасительная мысль: Марина, кто бы она ни была, чьей бы ни была женой, — всенародно венчанная московская царица, венчанная на царство до супружества с самозванцем и поэтому независимо ни от чего оставшаяся законной государыней. От ошибочного основного суждения, но опять же искренне ошибочного, мысль вела к дальнейшим заблуждениям: если Марина — законная московская государыня и Аленин присягал и был верен ей в счастливую пору жизни, то, значит, он обязан быть верным ей и в несчастье. И он последовал за ней в Ярославль, разделил с ней двухлетнюю ссылку и затем попал вместе с ее приверженцами в лагерь «тушинского вора». Кому, как не ему, следовало догадаться, что новый «вор» не был царевичем и мужем Марины! Но он отбросил все лишние рассуждения, преследуя одну цель и теша себя все тем же оправданием: Марина — венчанная московская царица, она должна занять престол, и он ей в этом поможет. Тушинский же «вор» в расчет не брался. Он был нужен для достижения цели. Аленин и не верил себе, и проклинал себя, и хотел верить. Душевное состояние его было отчаянное. Однако появление в таборе «вора» «перелетов» из числа знатных, сановитейших и родовитых московских людей внушило ему уверенность, подняло настроение. Он даже решился после долгого отсутствия показаться в Москве. Его приезд от «вора» в столицу Шуйского в то время не мог вызвать осложнений, так как перебежчики путешествовали от двора Шуйского ко двору «вора». Стало обыденным явлением, что отцы, сыновья или друзья, отобедав вместе, расходились в разные стороны — одни во дворец Шуйского, другие в Тушино, а вечером снова были вместе к общему ужину. Матвей Парменыч принял «блудного сына» холодно. Впрочем, он сам был сильно сбит с толку последними событиями, чтобы на искреннюю и горячую исповедь заблудшего молодого человека ответить определенно и доказательно: что это не так, а надо поступать так-то. Что от Шуйского Москве не ждать добра, Матвей Парменыч прекрасно понимал. Дни Шуйского были сочтены. За кого же стоять? Польского королевича он ненавидел всеми силами души. Несомненно, надо было «всей землей» избрать русского царя, но не было еще такого человека, имя которого единодушно произносилось бы многими. Приходилось выжидать события, и пока они наступят, мириться — по пословице «из двух зол надо выбирать меньшее» — с заблуждением молодого горячего юноши, у которого было по крайней мере то оправдание, что он искренне и страстно желал счастья своей родине. Старик понял Аленина, понял, что Тушино для него — временное и преходящее увлечение, мишурная цель, созданная из потребности к самооправданию, понял, что от своего заблуждения он откажется, как только появится иная, настоящая, могущественная цель. Старик понял также, что оттолкнуть Аленина в эти страшные для него минуты душевного смятения — значит его погубить. Поэтому Матвей Парменыч не отказал ему от дома, и Дмитрий время от времени продолжал урывками навещать семью боярина.
