Эжен Сю - Жан Кавалье
– Но разве вы не понимаете, что это хуже, чем убийство! – вскрикнул Клодиус, с негодованием воздевая руки к небу. – Это значит жестоко обезобразить драгоценнейший Божественный дар! – Это – святотатство!
– Ты старый ребенок, – ответил стекольщик невозмутимо. – Я теперь заставил моих учеников выучить наизусть те места из Св. писания, в которых упоминается об антихристе, Вавилоне, его власти и падении. Я объяснил им, почему римская церковь – Вавилон, почему папа равен антихристу, рассказал, что приближается день Божьего суда. В данную минуту они все считают, что Бог призвал их возвестить своему народу: «К оружию, Израиль!»
– О, я понимаю, я все теперь понимаю! – вскрикнул Клодиус и с ужасом закрыл лицо дрожащими руками.
– Но этого было недостаточно, – продолжал дю Серр. – Необходимо было, чтобы и зрение было так же поражено, как и мозг, этими страшными видениями. Вот я и велел нарисовать на стекле некоторые из самых страшных видений св. Иоанна. Что было бы игрушкой для других, – проговорил дю Серр с дьявольской улыбкой, – обыкновенным волшебным фонарем, превратилось для этих полудиких, почти безумных детей в одно из страшнейших испытаний. Ночью, среди лихорадочной бессонницы, им вдруг мерещились неясные, неуловимые, прозрачные существа, в которых они узнавали чудовищные призраки, пугавшие их воображение.
– Нет, нет! Никогда замысел более страшный, более адский не вдохновлял человеческого ума! – воскликнул доктор.
– Он равносилен преследованиям, которые его создали, – сказал дю Серр. – Читай указы Людовика Великого, касающиеся реформации, и сравни... Но обожди, ты еще недостаточно ужасаешься. Чтобы довести до конца мой замысел, я воспользовался всем тем, чему ты меня научил относительно падучей... Страшная болезнь, заразительная при одном взгляде, сообразно твоему описанию, достойнейший ученый!
Клодиус с отчаянием поднял глаза к небу.
– Судороги, все нервные проявления этой болезни должны сильно действовать на простолюдина. Я хотел снабдить моих пророков и этим новым средством воздействия. Сын дровосека Самуила страдал падучей. Моя жена предложила Самуилу излечить его. Как только этот ребенок очутился в замке, мы заставили детей присутствовать при его первом припадке, лишив их заранее пищи и сна в продолжение нескольких дней. Ты легко поверишь, Клодиус: трое детей тут же стали биться в припадке, подобном припадку сына Самуила. Мало-помалу и остальные более или менее впали в состояние падучей, и, согласно твоему же объяснению, когда припадок их достиг своей крайней; степени, я не знаю силой какого внутреннего чуда все видения Писания вставали в их мозгу так, как оно их описывало, с удивительной и страшной правдивостью.
– Теперь ты понимаешь мой замысел? – восторженно проговорил дю Серр. – В первую же бурную ночь я спускаю с цепи моих пророков... Они покидают гору и рассыпаются по долине с криком: «К оружию, Израиль!» Разве для наших севенцев этот голос не будет равносилен гласу Господню, которого они ждут уже так долго? Лангедок восстанет от Жеводана до Лозьеры, и мы надолго обнажим наши мечи!
– И вот, настанет вновь междоусобная война, со всеми ее ужасами! – вскрикнул Клодиус. – Но вас раздавят: частное движение нигде не встретит отклика, а королевские войска многочисленны!
– Все севенцы восстанут сообща, – сказал дю Серр. – Я принял меры. Жители долины соберутся под начальством Жана Кавалье, молодого, решительного, предприимчивого партизана, обожаемого молодежью. Горцы выступят под начальством Ефраима, лесничего эгоальского леса, безжалостного фанатика.
– Но на что вы надеетесь? Чего вы хотите?
– Мы хотим вернуть свои права. Мы потребуем с оружием в руках восстановления Нантского эдикта, как этого добились наши отцы. Как все, и мы хотим иметь свое место в лучах солнца Франции, свою законную часть свободы – ничего более, но и не менее. Ты находишь, что я пользуюсь адскими средствами? Что ж такого, раз они соответствуют развитию нашего населения!
– Что я слышу? – прервал его Клодиус. – Что это за крики?
– Это какой-нибудь ребенок в припадке...
– О, мне кажется, этот дом проклят! – растерянно вскричал Клодиус. – Авраам, хотя ночь темна, но прикажи оседлать мою лошадь и кобылу моего слуги. Я не могу оставаться тут ни минуты. Я не в состоянии... Я боюсь...
Дю Серр взял его за руку.
– Авраам, что это значит? – спросил, бледнея, Клодиус.
– Я хочу сказать, что через несколько дней мы все будем под ружьем. Нам не избежать пуль и мечей королевских отрядов, а у нас нет ни одного врача для наших братьев. Ты согласишься, следовательно не покидать нас до конца восстания.
– Вы осмелитесь задержать меня против моего желания?
– Это необходимо, говорю тебе! С завтрашнего утра мы станем вместе объезжать Севены, чтобы убедиться, в каких неприступных местах можно будет устроить убежище для наших раненых, как это было во время войны великого герцога Рогана.
– Авраам, именем нашей дружбы, я требую, чтобы вы меня освободили!
– Твои попечения нам крайне важны. Поэтому и не думай сопротивляться, – решительно сказал дю Серр.
ГЛАС БОЖИЙ
Пошло несколько дней с тех пор, как дю Серр посвятил доктора Клодиуса в ужасные тайны замка Мас-Аррибаса. Темнело. В удушливом воздухе чувствовалось приближение грозы. Часов около семи Ефраим приближался к своему уединенному шалашу, расположенному, как нам известно, посреди лесов Эгоальской горы. Когда лесничий очутился в нескольких шагах от своего жилища, его две собаки зарычали и вскоре бешено залаяли. Лесничий зарядил ружье, но в ту же минуту перед ним очутился Жан Кавалье.
Его одежда, запыленная и вся в лохмотьях, небритая борода, небрежно спутанные волосы – все указывало, что он совершил длинный путь, и, скорее, как беглец, чем как путешественник.
– Господь да будет с тобой, брат Ефраим! – воскликнул Кавалье.
– Господь да будет с тобой, брат Жан! – сказал лесничий, надев ружье на плечо. – А что твой отец?
– Он заключен в Зеленогорском Мосту. Я возвращаюсь из аббатства.
– Многих из наших братьев заключили туда вместе с ним? – спросил Ефраим.
– До трехсот насчитывают в цепях и в плену, – со вздохом проговорил Кавалье.
Оба севенца зашли в шалаш Ефраима. Лепидот заржал при виде хозяина. Лесничий, поласкав свою лошадь, сделал знак Кавалье присесть на деревянный обрубок, который он ему указал, и продолжал:
– Где ты находился, брат Жан, вот уже почти месяц с того времени, как первосвященник Ваала увез твоего отца? – спросил Ефраим.
– Когда я покинул тебя на высотах извилистой Кальвиерской дороги, я продолжал следовать издали за охраной, вплоть до Зеленогорского Моста. Там я спрятался в окрестностях, выискивая способ добраться до моего отца и помочь ему бежать. Но это оказалось невозможно. Они укрепили аббатство, соорудив подъемный мост, и никого не пускают туда без предварительного обыска и допроса.
– Значит, ты отказываешься от своего намерения?
– Послушай, брат Ефраим, – решительно проговорил Кавалье. – Мою бабушку по смерти волокли на заборе, моя мать умерла; отец мой в заключении; мои брат и сестра – беглецы; наше имущество отобрано (и мысленно Кавалье добавил: Изабелла обольщена). Все это зло мне нанесли паписты.
Помолчав немного, Жан прибавил глухим голосом:
– Я должен отомстить, страшно отомстить! И я отомщу!
Сурово покачав головой, Ефраим ответил:
– Господь обрек своих служителей на тяжкие испытания: без жалоб обязаны они сносить их. Не затем, чтобы мстить за себя, а чтобы служить Ему, – вот к чему нам надо быть готовыми, если Он призовет нас.
– О, видишь ли, в данную минуту я плохой христианин, брат, сознаюсь, – нетерпеливо заметил Жан. – Твоя проповедь напрасна. Этой ночью я отыщу моих товарищей. Когда мы собирались для игр и для военных упражнений, они мне беспрестанно повторяли: «Кавалье, мы все тебе преданы. Кавалье, прикажи – и мы подчинимся тебе». Так вот, я им скажу: мой отец в заключении; возьмите в руки оружие – и пойдем, вырвем его из рук папистов!
– Вооруженное восстание! – вскрикнул Ефраим. – Время еще не настало.
– Если они, как ты, брат Ефраим, мне заявят, что час еще не настал, – проговорил, помолчав немного, Кавалье, – я один вернусь на Зеленогорский Мост.
– И что ты там сделаешь?
– Я убью первосвященника и маркиза де Флорака.
– И ты превратишься в простого убийцу, тогда как обождав, ты сделался бы бичом Божьим.
– Ждать, ждать! – повторил Кавалье с глубокой горечью. – Эх, и твои, и мои волосы поседеют раньше, чем раздастся глас Господа, между тем не пройдет и десяти дней, как мой голос скажет католическому попу и солдату: «умрите!»
– Ты мне жалок, мне стыдно за тебя, – с холодным презрением произнес Ефраим. – Ты не более, как разозлившийся ребенок. Слушай: если время еще не настало, то оно близко. Жатва поспела и ждет только острого серпа. К чему опережать призыв?
