Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
Малатеста несла два чемодана, и, хотя они явно оттягивали ей руки, никто не сделал попытки ей помочь, да она никого и не просила об этом. Женщины, стоявшие в очереди у фонтана, все заметили ее, но и виду не подали, что заметили. Я плохо разбираюсь в одежде, однако даже совсем несведущий человек понял бы, что вещи на ней дорогие и, что называется, «высшего класса».
— Должно быть, немцы задали им жару в Риме, — сказал Бомболини.
— Они приезжают сюда, только когда стрясется беда.
— Видно, муженька-то ее в тюрьму упрятали. Как же это его звали?
Никто не знал.
— Его, наверное, убили, — сказал кто-то, и все кивнули и на минуту умолкли.
— Вы только посмотрите, как идет! Топ-топ, топ-топ, топ-топ. Точно манит — иди сюда, милый.
— Сука она. Мужиков с ума сводит. А больше ни на что не годна. Женишься на такой — в постели жарко будет, а вот в желудке пусто, — говорили они. Есть здесь такая поговорка: «Что в руки не дается, то, говори, дрянь». Этим они и занимались, только я тогда этого не знал.
— Но она же красавица! — вырвалось у меня по-итальянски, однако никто этого не заметил. А она действительно была хороша — таких красивых женщин я в жизни не видывал.
Однажды утром я проснулся и почувствовал, что в комнате холодно; перегнувшись с кровати, я выглянул на площадь и обнаружил, что на горах за домами лежит снег. Ночью там, наверху, разыгралась не увиденная и не услышанная нами буря — великое сражение между южной жарой и северным холодом, а утром белые реки потекли вниз по склонам. Когда Анджела принесла мне похлебку, я сказал:
— Подойди к моему окошку, и ты увидишь что-то очень красивое.
Она поставила похлебку, подошла к окну и присела подле него — в эту минуту она показалась мне такой красавицей. Я как-то не замечал до сих пор, что она тоже хороша, только красота у нее была простая, непритязательная.
— Я ничего не вижу, — сказала она.
— На горах-то. Там ведь снег утром выпал.
— А-а, ветер переменился. — Она снова повернулась ко мне. — Ветер переменился и унес с собой лето. Это хорошо для винограда. — Она говорила со мной на местном диалекте и нисколько не была удивлена, что я отвечаю ей и понимаю ее. — Теперь ночи будут холодные, а дни теплые, — сказала она. — От этого виноград наливается сахаром.
— А тебя не удивляет, что я разговариваю с тобой? — спросил я.
— Мы всё гадали, когда вы начнете говорить, — сказала она. — Вы же здесь уже сколько недель.
— А тебе не кажется, что я неплохо говорю? Она пожала плечами.
— Ребятишки ведь с двух лет говорить начинают. А вы взрослый.
Тем не менее, спустившись вниз, она сообщила всем, что я заговорил, и, хотя это никому не показалось чудом, ее сообщение заинтересовало и даже взволновало всех, потому что теперь от меня мог быть какой-то толк. И Бомболини в сопровождении нескольких членов Большого Совета бегом поднялся ко мне в комнату.
— Мне сказали, что ты говоришь, и даже совсем не плохо, — сказал он. — Вот и хорошо. — Он схватил мою руку и изо всех сил принялся ее трясти. Потом повернулся к остальным: — Ну, что я вам говорил? Что я вам говорил насчет него? — И он снова так тряхнул меня за руку, что у меня даже нога заныла. — Это человек не простой. Это человек особый. Перед нами существо высшей породы.
Он снова пожал мне руку и, так и не услышав от меня ни слова ни по-итальянски, ни на местном диалекте, спустился вниз.
Из всех, обсуждавших внизу этот вопрос, один только Фабио, казалось, не был потрясен моими познаниями в их языке.
— Просто так уж у него устроены мозги, — заявил он. И тут же принялся рассказывать всем, кому не лень было слушать, про идиота, которого наняли у них в академии чистить уборные и который за один месяц выучил немецкий язык.
— Вот видите, — говорил Фабио, — такая способность выучить язык в некоторых случаях является признаком умственной неполноценности.
Никто не понял, что хотел этим сказать Фабио, да и я, кстати, тоже.
— Ну, зачем ты все это нам говоришь? — спросил его Бомболини. — Можно подумать, ты что-то имеешь против этого человека.
— Ничего у меня против него нет, — сказал Фабио. — Я хочу только внести поправку и поставить все на свое место. Такая способность выучить язык еще вовсе не признак большого ума.
— Ничего подобного, — заявил Бомболини. — Я так и думал, что он научится нашему языку. Сразу видно, что это незаурядный ум. Просто в глаза бросается.
Много горя причинил я Фабио в те дни, а мне ведь следовало бы догадаться об этом.
Если в тот первый день мэр не стал задерживаться возле моего ложа, чтобы послушать, как я говорю, то уже ничто, казалось, не в силах было оторвать его от меня в Дни последующие — я даже начал жалеть, что вообще раскрыл рот. Он приходил днем, когда я спал, и поздно вечером и сидел до тех пор, пока я не засыпал прямо при нем, и все расспрашивал меня о том, как делают дела у нас в Америке, и о правительстве, и об устройстве штатов, и об управлении городами, и о поведении полиции, и о судах, и о том, как создаются законы и как собирают налоги, — словом, дело дошло до того, что я стал бояться уже самого звука его шагов на лестнице. Но страх мой объяснялся не столько нежеланием видеть его или связанной с этим необходимостью делать какие-то усилия, сколько стыдом от сознания своего невежества,
— Я этого не знаю, — говорил я, — Я не могу вам ответить на этот вопрос. Я этого никогда не изучал. Я никогда этим не интересовался.
— Только мудрый человек способен сказать: «Я этого не знаю», — говорил Бомболини. — Хороший человек.
А я в смущении отворачивался к стене.
— Ибо только мудрый может знать подлинные пределы своих знаний.
Зато то немногое, что я мог ему сообщить, он схватывал на лету, как нищий выхватывает обрезки мяса из супа. Он мгновенно выуживал эти крохи, чтобы они не уплыли от него, долго перекатывал их во рту, смаковал и только уже потом глотал.
— Замечательно! — говорил он. — Замечательные вещи ты мне рассказываешь.
Особенно смущал меня Фабио, и дело дошло до того, что я не мог выносить даже вида его во время этих бесед. Однако именно Фабио разгадал, почему Бомболини так нянчился со мной. Он же разгадал, в чем крылась причина поразительного успеха Бомболини в управлении городом, как получилось, что из шута тот за одну ночь стал государем. Ибо Фабио увидел, что Бомболини теперь был уже не прежний Бомболини, а некто живший за пятьсот лет до него. Столкнувшись с какой-либо проблемой или необходимостью принять то или иное решение, Бомболини не приходил в отчаяние — он тотчас обращался к «Государю» и «Рассуждениям» и предоставлял Никколо Макиавелли давать нужный ответ. В этих книгах, у этого человека черпал он свою мудрость, свою уверенность в себе, свое спокойствие и свою силу. Бомболини был лишь лицом, телом и гласом Учителя. В книгах, конечно, нельзя было найти ответ на все вопросы, но Бомболини считал, что можно, и это глазное, ибо, веря в это, он не испытывал страха и не ощущал укоров совести.
Однако когда-то и где-то возникали такие проблемы, которых даже Учитель не мог разрешить, вот почему — а вовсе не из любви ко мне — Бомболини так решительно выступил на моей стороне, когда «Дело Баббалуче, каменщика, против Абруцци, американца» грозило расколоть на части Вольный Город Санта-Витторию и повлечь за собой крушение его правительства.
Жизнь здесь мало изменилась с той поры, когда Макиавелли мрачно шагал по улицам Флоренции, и все же изменилась настолько, что в мудрости Учителя замечались явные пробелы, которые пугали Бомболини. И вот, чтобы заполнить эти бреши, ему нужен был Глашатай Новых Методов, некто выкованный в горниле Новой Культуры, как, по словам Фабио, изволил выразиться Бомболини. Кто же мог подойти для этой роли лучше, чем я, пришелец из Нового Света, упавший к ним прямо с неба? Однако если Итало Бомболини хотел, чтобы я служил его целям, то для его спокойствия и благополучия необходимо было, чтобы я оказался человеком незаурядного ума, и вот оп стал делать все, чтобы это доказать. Как только я был в состоянии держаться на ногах с помощью костыля, изготовленного для меня каменщиком, мне предложили спуститься вниз для участия в сессиях правительства, а по истечении недели предложили войти в состав Большого Совета в качестве полноправного его члена — министра без портфеля и советника по текущим делам. Интересно, что бы сказали там, в средней школе имени Бенджамина Франклина, из которой я ушел, одолев лишь первые классы, если бы увидели меня заседающим в Большом Совете в качестве министра без портфеля?
Таково было положение вещей, когда однажды вечером во время заседания Большого Совета по ступенькам Дома Правителей поднялся Баббалуче и, дойдя до середины залы, упер свой палец в меня.
— Посмотрите на этого сукиного сына, — сказал он. — Полюбуйтесь на него.
