Берды Кербабаев - Чудом рождённый
Лариса не умела долго молчать
— Когда мы венчаемся? — резко спросила она.
Меньше Есего Атабаев ожидал этого вопроса.
— Вы… этого хотите? — запинаясь, спросил он.
— Хочу — не хочу… Разве дело в этом? Мне надоело. Мне нужно.
Мне надоело!.. Мне нужно!.. Какой оскорбительный эгоизм! Она считает его старым ковром: захочу — на пол постелю, захочу — выброшу за порог.
— Вы все обдумали? — спросил он.
— Конечно. Сегодня двадцать шестое февраля, ровно через месяц двадцать шестого марта мы венчаемся. Вам придется перейти в православную веру. Об этом поговорите с моим отцом. Так будет лучше и для вашей карьеры.
— Вы все обдумали, — повторил Кайгысыз, — а теперь буду думать я.
Он круто повернулся и пошел домой.
В одиночестве он провел мучительный вечер. То упрекал себя за душевную слабость, за то, что позволил сумасбродной девчонке водить себя на поводу, то ужасался, что навсегда теперь потерял ее, то с горькой иронией представлял себя зятем жандармского офицера.
Думал он напряженно, как никогда серьезно. Пора определяться, нельзя оставаться в стороне от народной борьбы. Войне конца не будет. Не будет конца поборам и взяткам чиновников-туркмен, в аулах голодают, бегут в города, но деньги потеряли цену и в городах, рабочим не хватает заработка даже на хлеб, на пиалу зеленого чая… Все ропщут, уже засучили рукава для драки с полицией иомуды вдоль всей железной дороги, уже бунтовали два дня в Теджене, а карательные отряды свирепствуют по всему Закаспию.
Пора говорить открытым голосом… Но где же те люди, к которым надо идти за руководством, за оружием? Говорят, есть в России такая партия — большевики… Как же выйти к ним навстречу — в крестьянской, мусульманской, задавленной двойным гнетом, безграмотной стране… Туркмения, родина моя, — научи, как быть твоим достойным сыном…
Не раздеваясь, он свалился на кровать и уснул, будто придавленный тяжелой плитой.
…Ему приснился странный сон. Далеко-далеко от Мерва, в дремучих северных лесах, какие он видел только на картинках, вместе с Мухаммедкули он пилит высокую сосну. Пилу заело, но они не могут этого понять и ссорятся:
— Отпусти пилу!
— Я давно ее бросил!. Это ты не даешь мне работать!
— Брось пилу!..
Каждый тянет пилу в свою сторону, а она будто вросла в дерево.
— Никто из вас не виноват, ребята! — раздался глухой голос над головой Кайгысыза,
Он поднял глаза, рядом с ним стоял Нобат-ага.
— Так что же случилось? — спросил Кайгысыз.
— Не знаете своего дела. Дела не знаете, — ворчливо приговаривал Нобат-ага.
Он, кряхтя, снял с плеча топор, затесал клинышек и вбил его в трещину распила, где заело. Пила освободилась, быстро заходила взад-вперед, и громадное дерево с треском повалилось.
И в ту же секунду Кайгысыз проснулся от стука в дверь.
— Открывай скорей!
Кайгысыз вскочил и, прикрывшись одеялом, отворил дверь, а потом снова нырнул в кровать. В комнату ввалился Джепбар-Хораз.
— Поздравляю! Белый царь свергнут! — прокричал он. — Свет глазам твоим!
— Ай, спасибо! — вырвалось у Кайгысыза.
Но он тут же пожалел о своих словах. Кто знает, может это провокация? С чего бы Джепбару радоваться свержению царя?
А Джепбар, будто угадав его мысли, приговаривал:
— Да очнись ты! Пойми — весь Мерв на улице. Слышишь голоса?
За окном действительно пели «Варшавянку».
Атабаев принялся одеваться, с интересом поглядывая на Джепбара. Какая предусмотрительность! Инстинкт, как у насекомого. Агент охранки прибежал поздравлять со свержением самодержавия! Крыса бежит с тонущего корабля.
Джепбар махнул рукой и вышел из комнаты. Видно, заторопился в другой дом — заметать следы. Следом за ним выбежал Атабаев.
На мостовую!
Был ясный февральский день. Переулок, где жил Кайгысыз, показался странно пустынным. Только вылетел из подворотни, — молоденький русский солдат с большим красным бантом, приколотым к груди. Он перебежал дорогу и скрылся за калиткой. Когда Кайгысыз вышел на главную улицу, его поразили толпы людей, идущие прямо по мостовой. Пели «Марсельезу» и солдатские песни. Солдаты и дехкане в потрепанных халатах шли нестройными рядами, на древках знамен рядом с солдатскими фуражками — туркменские папахи… А вот железнодорожный батальон — фуражки с зеленым бархатным околышем и малиновыми кантами… Сверкая на солнце медными литаврами и трубами, шагает отряд латышей. А это что за чудо?.. Двое известных в городе армянских купцов в бобровых шапках несут плакат. Откуда они взялись? На плакате «Да здравствует свободная Россия!». И, видно, очень взволнованы, почти бегут, распахнули шубы на кенгуровом меху. Среди манифестантов — скромные курсистки в каракулевых шапочках. И еще какие-то поющие женщина: может быть, учительницы и гувернантки из купеческих и чиновничьих семейств… И еще женщины п платочках и потрепанных старомодных плюшевых саках — жены рабочих, белошвейки, санитарки из госпиталя и дамы в шляпках, похожих на кучерские котелки, в модных шнурованных высоких ботинках, с красными бантами на груди, на воротниках, даже на муфтах… За разношерстной русской толпой шли туркмены в выцветших ватных халатах, порыжевших тельпеках… Никогда Атабаев не видел своих соотечественников, марширующих в военном строю. «Да это же вернувшиеся из России с тыловых работ!.. — догадался он. — Там они кое-что повидали, подучились у русских рабочих. Теперь-то они будут первые против баев…» А сзади уже напирала колонна из железнодорожного депо, форменные шинели мешались с грязными робами чернорабочих. Атабаева поразили слова, выведенные на одном из красных стягов: «Хлеба и мира!» Можно ли сказать короче! Можно ли сказать народу больше!
За его спиной раздался голос:
— Революция пришла по телеграфу!
Он обернулся: это Абдыразак его нагнал. Огромный, как медведь, с разбойничьим свирепым лицом, отшельник-философ почему-то почти бежал, без шапки, и внимательно вглядывался в толпу.
— Бескровная. Вот что дорого! — сказал он.
— А кто вздумает сопротивляться? — пожал плечами Кайгысыз. — Те, кому было хорошо… их осталась жалкая кучка…
Его последние слова заглушил оркестр, а за ним в рядах грянули:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
И невольно Атабаев и Абдыразак зашагали в такт «Марсельезы».
— Ты прав, — сказал Абдыразак. — Сейчас из русской церкви выбежала старушка, платок сбился набок, седые Болосы — дыбом, перекрестилась, поглядела на меня в суматохе и говорит: «Ныне отпущаеши…» Никому не нужен царь!
— А ведь все-таки дожили!..
— А ты знаешь, где бы я хотел сейчас быть? — вдруг спросил Абдыразак.
— В Петрограде?
— Гораздо ближе. У мавзолея Солтан-Санджара, Я часто езжу туда к руинам. Прекрасный собеседник мавзолей — молчаливый, мудрый, многоопытный… Смотришь и думаешь — чего только не видели эти стены?
С удивлением смотрел Кайгысыз на этого богатыря. Громадный, руки — медвежьи лапы, свирепое лицо, усы — топором не перерубишь, ему бы сейчас громить уездное управление, грабить интендантские склады! А он и не чувствует своей силы. Течет ленивая, плавная речь, и путается в веках и войнах настойчивая, заблудившаяся мысль. Атабаев ударил его по плечу.
— Очнись! Забудь про мавзолей, вокруг себя посмотри!
— Погоди, погоди… Это же все связано. Жизнь-то идет! Что он еще увидит, мавзолей Солтан-Санджара? Бескровная… Это я сказал бескровная революция? Нет, так не бывает.
Только сейчас, почти не слушая Абдыразака, под звуки музыки, Атабаев понял — не головой, а всем существом, — что произошло. И грудь распрямилась, и захотелось бежать, петь…
— А ты заметил, что наши шли под руку с русскими солдатами? — допытывался Абдыразак. — Видел на знамени: «Свобода, равенство и братство»? Лозунг Французской революции.
Атабаев понимал, что Абдыразак тоже радуется происходящему, но по-другому, чем он, — философски сопоставляя, сравнивая этот день с другими днями в истории человечества.
— Братство… — продолжал рассуждать Абдыразак. — Все люди — братья и в толпе идут вперемежку…
— На каторге тоже все были вперемежку, — возразил Кайгысыз. — На каторге — в этой единственной школе революционного воспитания.
В колоннах запели «Варшавянку», и он почувствовал, как что-то сжало горло, и вспомнился дорогой друг и строчки из его письма: «Пока солнце взойдет, роса очи выест…» Какие-то горькие обиды стискивали горло, а ведь радоваться надо! Он передернул плечами, будто отбрасывая прошлое, сказал Абдыразаку:
— Да что же мы тут плетемся! Пошли на мостовую! Разве мы не народ?
Они вмешались в серошинельную колонну и, негромко подтягивая незнакомые слова русской солдатской песни, зашагали вперед.
