Павло Загребельный - Ярослав Мудрый
— Ой, отроки! Ой, потешили! Беру вас обоих в свою стражу!
Но Сивоок стоял все так же настороженно, готовый бить своей дубинкой все, что на него двинется, а Лучук держал тетиву в таком напряжении, что его рука могла вот-вот не выдержать и пустить стрелу прямо в лоб купцу.
— Я сказал! — крикнул купец. — Принимаю вас! Медовар, меду отрокам!
— Годилось бы спросить, хотим ли к тебе, — хмуро напомнил ему Сивоок.
— Да ты что? — аж подскочил дровосек. — Да разве же можно так говорить? Да вы знаете, что к гостю Ка-коре весь Киев пошел бы в услужение!
— А мы — не Киев, — сказал Сивоок.
Джурило тем временем сел и беспомощно мотал головой— никак не мог перевести дыхание.
— Все знают купца Какору, — заревел купец. — Какора сказал — камень! Любо мне и то, что вы вот так петушитесь! Оба вы мне любы! И показали мне все, что умеете! Принимаю вас к себе и кладу добрую гривну обоим!
— Не все еще показали, — пропел с будки Лучук. — Хочешь, твоему коню ухо могу прострелить? Выбирай — правое или левое?
— Кончик правого, а заденешь коня — голову оторву! — крикнул Какора.
Свистнула стрела — и кончик правого уха у Какорина коня на глазах у всех раздвоился кровавой бахромой.
Дровосек всплеснул руками от восторга:
— Вот это да! Самому князю в лучники, в первейшие лучники!
Какора переводил разъяренный глаз с коня на Лучука и обратно.
— Отроки вы или бесы суть? — пробормотал он. — А ну-ка, выстрели еще раз. Вон у того медовара в затычку от бочки попадешь?
Снова пропела стрела и черным пером закачалась в самом центре круглой затычки, на которую указал Какора.
— А перекреститься умеешь? — спросил купец Лучука.
— Не умеет он, — ответил за товарища Сивоок.
— А ты?
— А я умею, видел, как это делают, да не хочу.
— Почему же это ты не хочешь? Ты знаешь, что князь Владимир принял крест и своих двенадцать сыновей окрестил и всех киевлян? А еще сказал: «Кто не придет под новую веру — богатый, или бедный, или нищий, или раб, — врагом моим будет».
— Так мы же не слыхали, как князь это молвил, — наивно сказал Лучук.
Какора засмеялся, а дровосек даже запрыгал от веселья.
— Хлопцев для тебя нашел, Какора! — закричал он купцу. — Должен мне подарок поднести за это! А вы, хлопцы, света увидите с Какорой — го-го! Такого света!
— Ну так что, идете или нет? — спросил купец Лучука. Но Лучук смотрел на Сивоока. Сам не осмеливался решать. Сивоок кивнул головой. Подошел к кругу пьяниц, пристально взглянул на Какору своими сивыми, неотразимо пронзительными глазами, подумал: «Все равно удерем! Бежать! Бежать! От всех!».
А сам еще не ведал, куда и зачем бежать, но знал, что это его цель и насущная потребность, и родилась она той ночью, когда был убит дед Родим.
Но можно ли бежать от красоты, увидев ее хотя бы один раз?
Год 1004. Лето. Радогость
…и постави церковь, и сотвори
праздник велик, варя 30 провар меду,
и зозываше болары своя, и посадникы,
старейшины по всем градом, и люди многа,
и раздал убогым 300 гривен…
Летопись Несторалинный-предлинный обоз с клекочущим шумом продвигался в безмолвные леса, подальше от людских жилищ, от дурного глаза. Хлопцы, следовавшие в конце обоза, просто диву давались, откуда такая поворотливость и прыть у толстенного Какоры, под которым аж прогибался гнедой жеребец. Хвастливый купец объезжал свои возы, проверял, все ли на месте, все ли в порядке, резким голосом отдавал необходимые распоряжения, подгонял усталых, ободрял отчаявшихся, снова оказывался во главе похода, весело покачивался в седле, затягивал песенку истых гуляк: «Гей-гоп, гей-гоп, выпью чару, выпью добру, гей-гоп, гей-гоп, теплу жону обойму!..». Закончив песню, подскакивал к возу с припасами, приказывал нацедить ковш меду, выпивал, смачно закусывал, хмыкал от удовольствия так, что невольно казалось, будто ветер пролетает по листьям, опрокидывал еще несколько ковшов, мчался вперед, раздавая по дороге тумаки и нагоняи всем, кто попадался под руку, и все должны были молча терпеть прихоти Какоры, потому что после изрядного питья он становился и вовсе невыносимым.
Сивоок и Лучук плелись позади обоза. Были пешими, на возы присаживаться Какора не велел, чтобы не утомлять коней, разве что где-нибудь там с горы; коней же для хлопцев не дал, хотя и имел несколько запасных, да хлопцы не очень о том и горевали. Привыкли ходить пешком, к тому же хорошо знали, что ни один конный не может потягаться с ними в пущах, где они чувствовали себя как рыба в воде.
Случилось так, что возвращались они в леса, где когда-то, наверное, — родились, вырастали, откуда потом убегали в поисках лучшего, но всегда помнили зеленую тишину своего детства, где мало людей, а следовательно, кутерьмы и страхов.
У Какоры было свое мнение, но получалось так, что купец, сам того не ведая, делал доброе дело для хлопцев, и вот они брели в хвосте длинной цепи телег, перед ними стучали колеса, скрипела сбруя, напевал свое «гей-гоп» Какора, они ничего этого не слышали, углублялись в зеленую тишину древнего леса, обменивались взглядами, в которых все было ясно без слов.
Уже давно закончились накатанные и натоптанные дороги, уже не стало людских тропинок, уже и запутанные звериные тропы укрылись в зарослях то справа, то слева, затерявшись неведомо где, а Какора гнал и гнал свой обоз, нагруженный заморскими товарами, глубже и глубже в безбрежность пущи, так, будто для него теперь важно было не получение прибыли за удачный обмен с доверчивыми древлянами, а само лишь продвижение дальше и дальше, в неизведанное, нетоптанное, нетронутое.
Вел своих людей наугад: знал ли он или не знал, куда едет, никто не смел спрашивать его об этом; утомленно шагали кони, все медленнее и медленнее скрипели тяжелые повозки, дремали всадники, а то вдруг словно судорога пробегала по обозу, все вскидывались, хватались за оружие, но немного погодя снова впадали в сонливость.
Часто на пути у них попадались лесные речки. Ленивые изгибы коричневых, будто старые корни, вод действовали и вовсе обессиливающе. Люди поднимали головы лишь для того, чтобы мигом прийти к согласию об остановке и более длительной передышке. Кони, словно бы догадываясь об усталости своих хозяев, направлялись к воде и жадно пили, даже не разнузданные. Какора немного обескураженно посматривал на речку, не решаясь загонять своего гнедого в воду, и, пока он бормотал о чем-то, жеребец тоже пил, цедя коричневую влагу.
После передышки Какора велел искать брод. Разъезжались в разные стороны, осторожно пробовали, где мелко, иногда натыкались на новые звериные тропы, потом двигались по этим тропам, а затем вдруг произошло так, что после двухдневной поездки по пуще они очутились на берегу той же самой речки, даже возле того самого брода, через который переходили, но Какора не растерялся, не подал виду, только опрокинул лишний ковш меду и еще громче запел: «Гей-гоп, гей-гоп, теплу жону обойму!..».
— Давай удерем, — сказал Лучук Сивооку. — Давно уже чешутся мои ноги дать деру от этого задаваки…
— Я тоже думал об этом с самого Киева, — тихо произнес Сивоок.
— Так вот, как раз здесь и махнем! Нам в пуще раздолье!
— А теперь не хочу.
— Почему же?
— Очень хочется узнать, куда же он движется.
— Да никуда! Пьян ведь! Ничего не видит!
— Все он видит. Только прикидывается таким пьяницей да гулякой.
— Куда же он может добраться? Разве что к трясине.
— А увидим.
— Ох и надоело же мне вот так топать! — вздохнул Лучук. — Залезть бы на дерево да и спать три Дня и три ночи. Ничто мне так не любо, как спать на дереве.
— Потерпи, — успокоил его товарищ. — Мне тоже надоело. Удрать всегда сумеем. А вот найти…
— Да что же тут найдешь?
— Не знаю… Если бы знал… Все равно нам с тобой нужно куда-то идти. На месте не усидим.
Лучук посопел-посопел и молча поправил на спине лук. Он во всем подчинялся своему товарищу, хотя тайком и считал себя более сообразительным. Но пусть! Еще пригодится его сообразительность.
А Сивооком вновь овладело странное упорство. Так когда-то хотелось ему забраться в самую глубину пущи, спуститься в нижайший низ ее, где должно было заканчиваться ее непрестанное, ошеломляющее ниспадание, а когда потом случайно оказался там, в царстве лесных властелинов — туров, то вынес оттуда пьянящее ощущение молодецкого буйства, как у молодого Рудя, а вскоре это ощущение оттеснилось другим: Сивоок почувствовал свою мизерность и слабость, увидев дико закостеневшую силу Бутеня, который одолел Рудя, даже будучи раненым…
