Георг Эберс - Император
Стройная и прекрасная римлянка отвечала только пожатием плеч на эти слова, имевшие далеко не дружественный смысл; но Вер, подняв соскользнувшее на пол шелковое одеяло Сабины и заботливо прикрывая им ее колени, сказал:
— Величайшее мое счастье состоит в том, что победоносная Венера удостаивает меня своим благоволением. Но мы еще не кончили нашего отчета. Наш лесбосский лебедь повстречал в Лохиадском дворце другую птицу: некоего художника-скульптора.
— С каких это пор ваятели причисляются к птицам? — спросила Сабина. — Самое большое, с чем их можно сравнить, это с дятлами.
— Когда они работают над деревом, — заметил Вер, — но наш художник — помощник Папия и оформляет благородные материалы в высоком стиле. На сей раз, правда, он создает свою Уранию из составных частей весьма странного свойства.
— Вер, вероятно, потому называет нашего нового знакомого птицей, — прервала Бальбилла, — что, когда мы приблизились к загородке, за которой он работал, он насвистывал песенку так чисто, так весело и так громко, что она покрывала шум, производимый работниками, и звонко раздавалась по обширной пустой зале. Соловей не может свистать прекраснее. Мы остановились и слушали, пока веселый молодец, не подозревавший нашего присутствия, не замолчал. Услыхав голос архитектора, он крикнул через перегородку: «Теперь нужно приняться за голову Урании. Я уже вижу эту голову перед глазами и в три дюжины приемов покончил бы с нею, но Папий говорит, что у него есть голова на складе. Мне любопытно посмотреть на слащавое дюжинное лицо, которое он напялит на шею моему торсу. Достань мне хорошую модель для бюста Сафо, которую мне велено восстановить. У меня идеи так и роятся в голове. Я так возбужден, так взволнован! Из всего, за что я примусь, теперь выйдет что-нибудь стоящее!»
При последних словах Бальбилла старалась подражать низкому мужскому голосу и, увидев, что императрица улыбается, продолжала с одушевлением:
— Все это вырывалось так непосредственно из глубины сердца, готового разорваться от переполнявшей его веселой, необузданной жажды творчества, что мне сразу стало легко на душе, и все мы подошли к загородке и стали просить ваятеля показать нам работу.
— Что же вы нашли? — спросила Сабина.
— Он решительно запретил нам врываться за перегородку, — сказал претор, — но Бальбилла лестью выманила у него позволение. Долговязый малый действительно научился кое-чему. Складки одежды, прикрывающей фигуру музы, совершенно соответствуют натуре; они набросаны роскошно, энергично и притом отделаны с изумительной тонкостью. Урания плотно окутывает свое стройное тело плащом, точно защищает себя от ночной прохлады, пока созерцает звезды. Когда он покончит со своей музой, ему придется восстановить несколько изуродованных бюстов. Беренике он сегодня же приставит готовую голову, а для Сафо я предложил ему Бальбиллу в качестве натурщицы.
— Хорошая мысль, — сказала императрица. — Если бюст будет удачен, я возьму его с собою в Рим.
— Я охотно буду служить ему моделью, — вскричала девушка, — весельчак мне понравился.
— А Бальбилла ему, — прибавила жена претора. — Он глазел на нее как на чудо, а она обещала ему, если ты разрешишь, завтра на три часа предоставить свое лицо в его распоряжение.
— Он начнет с головы, — сказал Вер. — Однако что за счастливец этот художник! Ему она без всякого неудовольствия позволяет поворачивать свою голову, менять складки на пеплуме; а между тем, когда нам сегодня приходилось обходить целые болота гипса и лужи свежих красок, она едва приподнимала край своего платья, а мне, который так охотно пришел бы ей на помощь, она не позволила даже перенести ее через самые грязные места.
Бальбилла покраснела и сказала с раздражением:
— Серьезно, Вер, я не могу позволить, чтобы ты говорил обо мне в таком тоне. Знай же раз навсегда: ко всему нечистому я чувствую так мало расположения, что мне и без посторонней помощи будет легко обойти его.
— Ты слишком строга, — прервала императрица девушку, неприятно улыбаясь. — Не правда ли, Домиция Луцилла, ей следовало бы предоставить твоему мужу право ухаживать за нею?
— Если императрица считает это приличным и уместным, — быстро возразила Луцилла, выразительно пожав плечами.
Сабина поняла смысл ее слов и, снова принужденно зевнув, сказала небрежно:
— В наше время следует быть снисходительным к мужу, который выбрал себе в качестве самых надежных спутников любовные песни Овидия. Что там такое, Титиан?
Еще во время рассказа Бальбиллы о встрече с ваятелем Поллуксом постельничий подал префекту важное, не терпевшее отлагательства письмо. Сановник удалился с ним в глубь комнаты, и только дочитал его до конца, как императрица задала ему этот вопрос.
От острых глаз Сабины ничего не ускользало из происходившего вокруг нее; поэтому она заметила также, что наместник, сворачивая письмо, сделал беспокойное движение.
Письмо должно было заключать в себе важные известия.
— Безотлагательное письмо, — отвечал Титиан, — вызывает меня в префектуру. Я прощаюсь с тобою и надеюсь в скором времени сообщить тебе нечто приятное.
— Что заключается в этом письме?
— Важные известия из провинции, — отвечал Титиан.
— Можно узнать какие?
— К сожалению, я должен отрицательно ответить на этот вопрос. Император повелел хранить это дело в совершенной тайне. Выполнение его требует величайшей поспешности, и поэтому я, к сожалению, принужден тотчас же оставить тебя.
Сабина с ледяной холодностью ответила на прощальный поклон префекта и велела провести себя во внутренние покои, чтобы переодеться к ужину.
Бальбилла последовала за нею, а Флор отправился в «Олимпийский стол» — превосходную поварню Ликорта, о которой гастрономы в Риме рассказывали ему чудеса.
Оставшись наедине с женою, Вер подошел к ней и ласково спросил:
— Можно мне проводить тебя до дома?
Домиция Луцилла бросилась на диван, обеими руками закрыла лицо и не отвечала ни слова.
— Можно?
Так как жена упорствовала в своем молчании, то он подошел к ней ближе, положил руку на изящные пальцы, которыми она прикрывала лицо, и сказал:
— Ты, кажется, сердишься на меня?
Легким движением она отстранила его руку и вскричала:
— Оставь меня!
— Да, к сожалению, я должен тебя оставить, — вздохнул Вер. — Дела призывают меня в город, и я буду…
— И ты будешь просить молодых александриек, с которыми ты вчера кутил целую ночь, показать тебе новых красавиц; это я знаю.
— Здесь действительно есть женщины прелестные до невероятия, — с полной непринужденностью отвечал Вер, — белые, коричневые, бронзовые, черные — все они обворожительны в своем роде. Нельзя утомиться созерцанием их.
— А твоя жена?
— Да, она прекраснейшая из всех женщин. Жена — это серьезный, почетный титул и не имеет ничего общего с радостями жизни! Как мог бы я произносить твое имя в одно время с именами тех малюток, которые помогают мне коротать часы досуга?
Домиция Луцилла привыкла уже к подобным словам, однако и на этот раз они огорчили ее. Но она скрыла свою печаль и, скрестив руки, сказала с решительностью и достоинством:
— Так разъезжай по жизненному пути с твоим Овидием и с твоими купидонами, но не пытайся повергать невинность под колеса твоей колесницы.
— Ты говоришь о Бальбилле? — спросил претор и громко рассмеялся. — Она умеет защищать себя сама, и у нее слишком много ума, чтобы позволить Эроту поймать ее. Сынку Венеры нечего делать у таких добрых приятелей, как мы с Бальбиллой.
— Могу я поверить тебе?
— Ручаюсь тебе в том, что я ничего от нее не желаю, кроме ласкового слова! — вскричал Вер и чистосердечно протянул жене руку.
Луцилла только слегка прикоснулась к ней кончиками пальцев и сказала:
— Отошли меня назад, в Рим. Я невыразимо тоскую по детям, в особенности по нашему мальчику.
— Нельзя, — серьезно возразил Вер. — Теперь нельзя, но через несколько недель, надеюсь, это будет возможно.
— Почему не раньше?
— Не спрашивай меня.
— Мать имеет право знать, почему ее разлучают с сыном, лежащим в колыбели.
— Эта колыбель стоит теперь в доме твоей матери, которая неусыпно заботится о наших малютках. Имей еще немного терпения, так как то, чего я домогаюсь для тебя, для себя самого и главным образом для нашего сына, так велико, так громадно и труднодостижимо, что из-за этого стоит перенести целые годы тоскливого ожидания.
Последние слова Вер проговорил тихо, но с достоинством, которое было ему свойственно только в решительные мгновения; а жена его, еще прежде чем он окончил свою речь, схватила обеими руками его правую руку и спросила тихим испуганным голосом:
— Ты стремишься к багрянице?
Он утвердительно кивнул головой.
— Так поэтому-то… — пробормотала она.
