Конн Иггульден - Империя серебра
Вот ветер утих, от чего солнце стало припекать гораздо ощутимей. Стена стрельбища размещалась так, что стрелки отбрасывали длинные тени, но свет солнца в глаза им не попадал и цель не застил. Темугэ учел все мелочи.
— Готов, — не поворачивая головы, сообщил Джэбэ.
Его люди стояли с обоих боков — одна стрела на тетиве, еще три на земле спереди. За манеру стрельбы оценки не давались, только за меткость, но Хасар знал: Джэбэ будет стрелять как можно глаже и шелковистей, чтобы не уронить своей гордыни.
— Начали! — скомандовал судья.
Хасар внимательно следил за тем, как стрелки дружно выдохнули, одновременно натягивая луки и пуская стрелы как раз перед следующим вдохом. Десять метнувшихся черточек взвились грациозной дугой и через какое-то время с навеса тукнули в стену. Туда сразу же побежали дополнительные судьи, поднятыми флагами сигнализируя о попаданиях.
— Уухай! — доносились их голоса в безмолвном воздухе. Это слово обозначало попадание «в яблочко».
Начало получилось удачным: взметнулись все десять флагов. Джэбэ поощрительно улыбнулся своим стрелкам, и, как только судьи отошли, десятка выпустила еще по стреле. Для того чтобы пройти в следующий круг соревнований, теперь им достаточно поразить сорока стрелами всего тридцать три щитка. Задачу лучники выполнили с демонстративной легкостью, последним выстрелом выбив ровно тридцать (не попали всего две стрелы) и набрав таким образом тридцать восемь. Толпа разразилась возгласами ликования, а Хасар ревниво покосился на Джэбэ, проходящего назад через других соревнующихся. Солнце уже накалилось и жгло, а они, гляди-ка, живы и беспечно веселы.
Непонятно, зачем Угэдэй оставил Чагатая в живых. Одно дело, если бы это был не его выбор, как раньше при Чингисхане, когда чингизид считался лишь одним из приближенных хана. Но теперь-то он сам без пяти минут хан… Странно. Хасар мысленно пожал плечами. Должно быть, об этом знают Субэдэй или Хачиун. Им-то все всегда известно… Ладно, кто-нибудь да скажет.
Чагатая Хасар увидел непосредственно перед тем, как шагнуть к своим лучникам. Статный, молодой, тот стоял, прислонясь к балке коновязи, и наблюдал, как борцы, готовясь к состязанию, упражняются с кем-то из его кешиктенов. Ни на лице, ни в позе Чагатая не читалось никакой напряженности, и тогда Хасар сам наконец начал понемногу оттаивать. Похоже, Угэдэй изловчился каким-то образом заключить с братом мир, по крайней мере на время. Придя к этому выводу, Хасар и сам раскрепостился — старая верная привычка, нажитая опытом. Так или иначе, день обещал быть славным.
Возле невысоких белых стен Каракорума ждали сигнала к заезду сорок всадников. Их лошади были ухожены, со смазанными маслом копытами — непременный атрибут ухода в дни подготовки к празднествам. У каждого из наездников свой секрет кормления лошади, одобренный родней и многократно выверенный на предмет усиления скорости и выносливости, необходимых животному.
Бату то и дело запускал пальцы в гриву своей лошади, прочесывая жесткие пряди, — привычка, неизменно дававшая о себе знать в минуты волнения. Заезд наверняка будет смотреть сам Угэдэй, в этом юноша почти уверен. До этого дядя бдительно следил за тем, чтобы племянник досконально проходил все этапы выучки в туменах. Своим нукерам он наказал не давать новобранцу никаких поблажек: гонять до семи потов, за отлынивание и провинности спускать, если надо, семь шкур; ну а между воинскими упражнениями пускай назубок затвердит расклад и тактику каждой битвы в истории ханства, с приемами и своих, и врагов. Два с лишним года тело юноши немилосердно ныло, ладони заскорузли от мозолей. Зато теперь выправка и выучка видны по его спине и плечам, раздавшимся от наработанных мускулов (правда, темных кругов под глазами тоже не скрыть). Так что, надо сказать, все это было не напрасно. Вскоре после очередного выполненного задания Бату по приказу Угэдэя продвигался все дальше и выше.
Сегодняшние скачки были своего рода передышкой от изматывающей муштры. Волосы Бату собрал на затылке в тугой пучок, чтобы во время заезда не мешали и не хлестали по лицу. Шанс у него сегодня определенно есть. Все-таки он постарше других юношей, уже считай мужчина, при этом худощав и поджар, как отец. Лишний вес, известная истина, на больших расстояниях превращается в бремя, а недовес — в подспорье. Лошадь же у него и в самом деле отличная. Свою скорость и выносливость она показала, будучи еще жеребенком; сейчас же эта бьющая копытом долгогривая двухлетка так и играла под своим седоком, так и взбрыкивала от избытка сил.
Бату поглядел туда, где на своей приземистой каурой кобылке гарцевал его товарищ по команде. Встретившись на мгновение глазами, оба не сговариваясь кивнули. Мелькнувшее бельмо Цана, казалось, тоже выражает волнение. С Цаном они дружили еще с тех пор, когда мать Бату лишь начинала пить чашу своего страдания, а он, малолетка, как клеймо, носил на себе позор имени отца. В плевках и неприязни рос и Цан: его дразнили и лупили «нормальные» мальчишки — золотистость кожи и тонкие цзиньские черты Цана вызывали у них насмешку. Бату почитал его чуть ли не за брата — худющего и злющего, с запасом желчи, которого вполне хватало на двоих.
Некоторые тумены выставили целые команды всадников. Оставалось надеяться, что Цан не подкачает. Если Бату и научился чему-то на участи своего отца, так это необходимости побеждать, неважно каким образом. Пусть даже кто-то при этом получит увечье или погибнет. Если ты победил, тебе простится все. Тебя могут взять из смрадной юрты и неожиданно возвысить; а в один прекрасный день вдруг окажется, что ты во главе тысячи и вся эта тысяча выполняет твои команды так, будто они исходят от самого хана. Кровь и одаренность. На этом зиждется вся держава.
В тот момент, когда судья уже подступил к черте, какой-то всадник будто бы случайно оттер Бату своей лошадью. Тот тут же подался вперед и с силой отпихнул задаваку. Разумеется, это был Сеттан, из урянхайцев. Родное племя Субэдэя, извечное бельмо на глазу — во всяком случае, с той поры, как славный багатур возвратился к Чингисхану с мешком, в котором лежала голова Джучи. На молчаливую неприязнь урянхайцев Бату натыкался уже сотни раз после того, как Угэдэй взял его под свою опеку. Это нельзя было назвать открытым противостоянием или нарочитой верностью своей крови. Выковывая свой новый единый народ, прежние родовые связи Чингисхан объявил вне закона, хотя эта высокомерная обобщенность вызывала только улыбку. Можно подумать, в родовых общественных устоях монголов что-то почиталось больше, чем родство по крови. Как видно, именно это не учел Джучи, когда восстал, тем самым лишил Бату права первородства.
Было по-своему забавно, что урянхайцы привычно вешают грехи отца на сына. Джучи не мог знать, что его мимолетная связь с девственницей станет причиной появления на свет мальчика. Будучи незамужней, никаких претензий к Джучи мать Бату выставить не могла. Вся родня ее оплевала, высмеяла и выставила вон, вынудив жить на окраине становища. Надо сказать, падение Джучи и возведенную на него хулу женщина встретила со злорадством, которое поначалу не развеяли даже его поимка и смерть. Но затем она узнала, что всех внебрачных детей великий хан объявил незаконными. Бату все еще помнил тот вечер, когда мать, осознав всю величину своей потери, напилась до одури, а затем спьяну полоснула по запястьям костяной иглой. Он сам тогда омыл и перевязал ей раны.
Никто на свете не испытывал к памяти Джучи такой ненависти, как его собственный сын. В сравнении с ее буйным белым пламенем урянхайцы были так, всего-навсего мошками, которых оно сжирает.
Краем глаза Бату следил, как судья медленно разворачивает длинный стяг желтого шелка. Люди его отца всех своих жен и детей пооставляли в лагере Чингисхана — мол, делайте с ними что хотите. Цан был как раз одним из тех брошенных ребятишек. Кое-кто из людей возвратился потом с Субэдэем, а вот отец Цана сгинул где-то вдалеке, на чужбине. Это была еще одна из причин, отчего Бату не мог щадить даже свою память об отце. Сейчас он кивнул собственным мыслям. Хорошо, что в группе всадников у него есть враги. Он питается их неприязнью; приумножая, всасывает силу из их насмешек и колкостей, ударов исподтишка и подвохов. Ему снова вспомнился кусок дерьма, который он на рассвете обнаружил в своей сумке со съестным. Это было все равно что заполучить прямо в кровь что-то темно-жгучее, как архи. Вот почему он выиграет на этих скачках. В его жилах кипит ненависть, дающая силу, которая им и не снится.
Судья поднял стяг. Чувствовалось, как упруго дернулся круп лошади, готовой прянуть вперед. Стяг метнулся книзу золотым зигзагом на утреннем солнце. Бату дал шпоры и в мгновение ока кинул лошадь в галоп. Впереди общей кавалькады он не рванул, хотя был почти уверен, что мог бы на протяжении всего заезда заставлять всех глядеть себе в спину. Вместо этого юноша взял стойкий темп посередине группы. Шесть раз вокруг Каракорума — это сто тридцать пять гадзаров: испытание не столько на скорость, сколько на выносливость. Лошади выращивались именно под это, и дистанцию одолеть вполне могли. Вся соль и суть, все хитрости и внезапные извивы действий крылись именно в действиях мужчин и юношей, что сейчас сидели в седлах. Бату чувствовал, как его буквально распирает от радостной уверенности. Он тысячник, ему семнадцать лет, и скакать он может весь день.
