Наталья Нестерова - Сибиряки
– Нельзя, – отрезала Анфиса. – Пельмень есть пельмень, а не шарик-грибочек.
Нюраня что-то быстро-быстро лепила из теста. У нее получился симпатичный зайчонок, в животе которого находился кусочек фарша.
– Славно, – похвалил дочку Ерема.
– С едой играть – грех! – Анфиса хотела отвесить оплеуху Нюране, но та увернулась.
– Мы же печем на Благовещение жаворонков! – напомнила дочка.
– А чего у тебя ушан такой пузатый? – спросил Парасин братишка Ваня.
– Оно зайчиха на сносях, – ответил за девочку Аким, вызвав общий смех.
– Смотри, сестренка, – усмехнулся Степан, – народ наш памятливый и на язык острый. Как подрастешь, будут судачить: «Кто эта красивая девушка? Дык та самая Нюра Медведева, у которой пельмени что беременные зайцы!»
Лепка пельменей – веселое дело. Когда приноровились, руки быстро заработали, пошли шутки, прибаутки, постоянно вспыхивал смех. Иногда такой громкий, что белыми, обсыпанными мукой пальцами вытирали слезы. А потом снова смеялись над тем, кто разукрасился. Если кто-то чихал, ему полунасмешливо желали: «Салфет вашей милости!» Включившись в игру, чихавший отвечал: «Красота вашей милости!» Большинство шуток были старыми, год из года повторяющимися, но над ними смеялись, будто впервые услышали. Особым успехом пользовались былички про переселенцев. Например, как одна женщина послала хохлам-переселенцам пельменей в подарок. Дурни-хохлы принялись грызть пельмени и плеваться: «Гадкие у сибиряков конфеты!»
Периодически мужики выходили покурить. Тогда и детишки вскакивали, носились вокруг стола и по дому. Женщины разминали затекшие спины, только когда выносили на улицу доски или приносили из кути новые порции теста и фарша. Долгих перерывов Анфиса не допускала. Известно, что мужики на такой нудной работе, как ни весели их, долго не продержатся. Первые признаки того, что надоело, пресекались в зародыше – мужиков лупили по лбам ложками и поварешками, приговаривая: «Не хлюздить!» – что означало «не фальшивить, не халтурить». Мужики высидели почти три часа, потом перестали игриво уворачиваться от ударов, вяло огрызались, все дольше задерживались на перекурах – скисли.
Анфиса скомандовала:
– Обед!
Хотя считалось, что самые вкусные пельмени – хорошенько вымороженные, Анфиса была с этим внутренне не согласна: «Так говорится, потому что в основном пельмени и едят мороженые». На ее же аппетит лучше свежих, с нежным тестом и мягким фаршем, сваренных в кипятке с луком и лаврушкой, не бывает.
Анфиса проследила, чтобы варились пельмени правильно – в большом количестве воды, не слипались. Марфу учить не требовалось, а Прасковью Анфиса к этой важной работе не допустила, велела на стол накрывать и подносить, чтобы каждого до отвала накормить и каждому угодить: один с юшкой пельмени любит, другой со сметаной, третий с маслом, большинство – с уксусом. Первыми накормили мужиков. Выпив самогона, они перебрасывались шутками: мол, кто-то из них камушек в пельмень положил, теперь «удачник» зуба недосчитается. Эта шутка тоже была традиционной, вздумай один из них настоящую проказу сотворить, Анфиса Ивановна ему сама зубы пересчитала бы.
Потом за стол сели женщины и дети, а мужиков из дома ветром сдуло. После обеда женщины трудились, пока не кончились тесто и фарш. Ванятку и других мальчишек отпустили на улицу играть, а девочки – Нюраня и Катя – остались без принуждения, потому что сейчас начнутся интересные женские разговоры про всякие болезни, приметы и случаи из жизни.
Нюраня полюбила Парасину маму Наталью Егоровну, часто бывала в ее доме. Тетя Наталья, Туся, как ее звали родные и подруги, была ласковой, смешливой, совсем не такой, как мама. И по голове погладит, и похвалит за каждую мелочь, и козу сделает, защекочет, как маленькую. Конечно, за одну мамину ласку Нюраня отдала бы сотни ласок чужой тети, только ведь от мамы не дождешься. Главное же, Туся знала много сказок, и былин, и стихов. Песни пела протяжные, со многими словами непонятными, длинные – по пятьдесят куплетов, и такие жалостливые, что слезы наворачивались.
Сказки слушать к Тусе набивался полный дом: мужики на лавках сидели и на полу, женщины пряли. Нюраня и раньше слышала Тусины сказки, потому что Парасину маму часто просили рассказывать в минуты отдыха: на посадке картофеля, на сенокосе, на уборке урожая. Посадят Тусю в серединку, сами примостятся вокруг и слушают. Бывало, что не успевала Туся закончить историю, так на обратном пути в бричке договаривала. Дети и подростки, Нюра в том числе, рядом с бричкой плелись, слушали. А как сказке конец, бежали к родителям в повозку.
Нюране нравились сказки про богатырей. Причем не подвиги героев девочку привлекали, а описание их внешности. В детстве богатыри «росли не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на опаре», в юности были настолько хороши собой, что «на эдакого красавца все бы зрел да смотрел, очей не сносил». И каждое действие богатыря имело фантастическое обрамление. Вот, например, он на коня садится. «Кладет на него потники, на потники – коврики, на коврики – ковры сорочински, подтягивает двенадцать подпруг шелковых. Вставал вальяшно, садился в седельце черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко, бил коня по крутым бедрам. Конь рэссержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего…»
Когда Тусю просили объяснить непонятные слова, вроде «борзумецко», она говорила:
– А почем я знаю? Как мама с бабкой рассказывали, так я и запомнила.
Изо всех страшных сказок Нюраню более всего завораживали сказки про вшей. Самих вшей она никогда не видела, хотя про них много присказок и поговорок, и еще знала, что вши похожи на блох у собак. В сказке обязательно была молодая вдова или девушка, потерявшая любимого и очень горевавшая. И еще страшный змей, который принимал лик умершего и летал по ночам к женщине. Люди начинают замечать, что женщина сохнет, желтеет, чахнет, а то и видят змея, как он из ее избы вылетает уже в подлинном страшном виде. И тогда женщина или сама догадывается, или хороший совет получает, как от напасти избавиться. Она садится на порог, распускает волосы и начинает их расчесывать над конопляными семенами, насыпанными в подол или в фартук, щелкает ими. Змей прилетает и спрашивает: «Что ты делаешь?» «Вшей ем», – отвечает. Тогда змей плюет от досады и улетает. А в другой сказке он не сразу сдается, а дальше спрашивает: «Разве можно вшей есть?» или: «Разве можно крещеной кости вшей есть?» А женщина ему отвечает: «А разве может мертвый к живой ходить?» или: «Разве можно некрещеной кости к крещеной ходить?» Бывает, что змей ударяется оземь, принимает свой настоящий облик, но всегда улетает. Сказки тети Натальи всегда кончались хорошо.
Женщины за столом тоже заговорили о вшах, только не о сказочных. Агафья Егоровна рассказала случай, как у одной бабы в родах послед не отходил, а женщина из переселенок посоветовала в кусочек хлеба трех живых вшей закатать и роженице дать.
– Этого добра, – хмыкнула Анфиса Ивановна, – у переселенцев в достатке.
– Так ведь разрешилась баба! – слегка обиделась Агафья Егоровна. – И еще говорят, что вшами от жевтачки лечат. У одного старика жевтачка была, по-врачебному «желтуха» называется. Так доктор сказал, когда к нему старика привезли, а лечить отказался, мол, везите домой помирать. Его баба слезами умывается, а тут добрая женщина подсказала: «Возьми, миленькая, яичко, разбей, вошь туда пусти и дай старику выпить».
– Переселенка небось подсказала? – спросила Анфиса Ивановна.
– Не буду врать, не знаю, – ответила Агафья Егоровна. – Только ведь ради мужа-кормильца на любую крайность пойдешь. И мужик-то поправился!
Наталья Егоровна поддержала сестру на свой лад:
– Когда мокроты небесной много, нельзя мелких насекомых убивать, еще пуще дожди пойдут.
– Ну, хватит про грязь всякую молоть! – осадила их Анфиса Ивановна. – Еду готовим!
Хотя размышляла Анфиса как раз о вшах. Сначала подумала, что кормить людей насекомыми придумал какой-нибудь злой затейник. Никакой пользы от грязных вшей быть не может. Но что-то смущало, брезжило на краю, не отпускало. И Анфиса рассуждала дальше: что с родильницей произойдет, когда ее вшей есть заставят? Фу, гадость! Ага, кажется, становится понятным. От брезгливости и отвращения роженицу затошнит, замутит. Все ее внутренности винтом скрутит, живот сведет, и послед выскочит. Надо взять на вооружение, ведь есть рвотные травки, не обязательно женщинам мерзость в рот пихать. Своим открытием Анфиса и не подумала поделиться с остальными.
Наталью Егоровну попросили рассказать сказку. Чтобы потрафить Анфисе, которая признавала лишь одну достойную национальность – сибиряки, Туся принялась рассказывать про хохла, который быка в учение отдавал. Этот хохол приехал на рынок, чтобы продать быка, а там к нему подошли парни и говорят: зачем тебе продавать, отдай его в учение на пристава, когда выучится, будет тебе каждый месяц по шестьдесят рублей денег платить. Хохол и согласился, а как приехал через некоторое время, те парни-жулики ему сообщают: теперь твой бык лысый, сидит в присутствии на должности исправника, иди к нему, проси свои деньги. Хохол и пошел, там правда лысый за столом сидит и никаких претензий не принимает. Тогда хохол давай ему кнутом грозить: забыл, как я об тебя ярмо сломал? Хохла набежавшие жандармы бросили в кутузку, но потом выпустили: что с дурака взять?
