Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли

– Надо найти минимальное число. Доктор Эйриксен доказал, что 78 557 пока является наименьшим, но я уверена, что есть и другие…  – проверка каждого числа занимала недели работы:

– Домашние задания тоже никто не отменял, – хмыкнула Марта, – Сашка уедет и внеурочные каникулы закончатся…  – из-за приезда Саши она получила освобождение от занятий, но аккуратно звонила соученикам, узнавая о пройденном в школе материале. Марта никогда не обращала внимания на свой возраст:

– Мне одиннадцать, но об этом никто не думает, – поняла девочка, – все считают меня старшеклассницей…  – повадки у Марты были совсем взрослые:

– Потому, что Маша погибла, – вздохнула Марта, – останься она в живых, я была бы младшей сестрой, но мне пришлось стать единственным ребенком…  – в детской висела фотография покойной Маши верхом на Лорде:

– To see the fine lady upon the white horse…  – Марта вспомнила голос сестры, уверенную руку, поправлявшую ее детские пальцы на клавишах фортепьяно:

– Был другой голос, тоже женский…  – девочка нахмурилась, – свистел ветер, пахло солью. У нас жила собака…  – тетрадь соскользнула с колен, – большая, черная…  – Марта услышала уютное сопение. Застучала рама окна, добродушный голос сказал:

– Они любят, когда ты поешь. Спят без задних ног, они сегодня как следует набегались…  – потянуло табаком, раздался смешок:

– Единственная песня, которую я могу исполнить, милый. У меня нет ни слуха, ни голоса, но колыбельную я помню, няня пела ее нам в детстве…  – Марта не двигалась:

– Это мои родители, на полигоне. Но кто спал рядом…  – она помнила теплую руку, державшую ее пальцы, – неужели у меня был брат или сестра? Мне ничего не говорят о семье, только вернули безделушку…  – летом Марта получила от приемной матери потускневший крестик, блестящий зелеными искрами камней:

– Вещица осталась от твоих родителей, милая, – заметила Наташа Журавлева, – наверное, это ваша семейная ценность…  – Наташа вспомнила о тайном крещении Марты:

– Не стоит ей об этом знать, – решила генеральша, – она советская девушка, пионерка. Она вступит в комсомол, в партию…  – научная карьера предполагала участие в общественной жизни, – тем более, если ей удастся попасть в космическую программу…  – Наташа ставила свечи в церквях, за упокой девицы Марии. Приходя в храмы в неброской одежде, генеральша отстаивала молебны, но, из соображений безопасности ни с кем не разговаривала:

– За здравие раба божьего Михаила, рабы божьей отроковицы Марфы, раба божьего Владимира…  – она всегда молилась за Володю, хотя не знала, крестили ли мальчика:

– Так можно, церковь это позволяет…  – посещая храмы, Наташа была очень осторожна. Газеты все время писали о религиозном дурмане и проповедях сектантов:

– Нельзя, чтобы Михаил Иванович заподозрил неладное, – напоминала себе Журавлева, – но насчет крестика Марты он только отмахнулся. Мол, ничего страшного в побрякушке нет…

Журавлева не предполагала, что приемная дочь когда-нибудь переступит порог церкви. Марта росла советской девочкой. Московский художник, приехавший оформлять будущую премьеру в театре оперы и балета, летом уговорил ее позировать для нового плаката. Девочка высидела два сеанса, ерзая и громко жалуясь на скуку:

– Но работа получилась хорошая, – довольно подумала Наташа, – теперь Марта будет висеть по всей стране…  – копия графики красовалась и в детской девочки. Подобрав тетрадку, Марта велела себе забыть о голосах:

– Понятно, что после катастрофы у меня сохранились какие-то воспоминания, – она поднялась, – но не стоит надеяться, что, взяв крестик, я вспомню что-то еще…  – она все равно прошла к деревянной, собственноручной выточенной шкатулке, на книжной полке. Рядом стоял маленький, тоже сделанный Мартой терменвокс. Откинув крышку шкатулки, она взглянула на грани крестика:

– Вещь от моих родителей…  – проведя ладонью над инструментом, Марта разбудила терменвокс, – но кто они были такие? Я, наверное, никогда этого не узнаю. В любом случае, они давно мертвы…  – низкий звук пронесся над комнатой, вырвался в полуоткрытое окно.

Над Волгой повисла бледная луна, светящаяся дорожка уходила вдаль:

– Те, кто мертвы, живы…  – зашуршал незнакомый, вкрадчивый голос: «Живы, Марта».

Часть тринадцатая

Сырая метель била в большие окна гостиничного номера, снег потеками сползал по стеклу. Серая громада оперного театра скрывалась в ненастной мгле.

Эмалированную табличку с названием улицы на углу гостиницы «Центральная», где поселился маэстро Авербах, сегодня утром затянули холстом. Скрыли и остальные таблички на площади Сталина, где стояла опера, на улице Сталина, где размещалась гостиница.

В комнате горел камин. Пышная люстра под лепным потолком, освещала разложенные на низком столике ноты, резную пепельницу зеленого малахита, бутылку армянского коньяка. Холеная рука с золотым перстнем наклонила горлышко над тяжелой стопкой. Блеснули медали на этикетке, Тупица пыхнул сигаретой:

– Я тебе дам с собой в Академгородок…  – слово он сказал по-русски, – несколько бутылок. В Москве мне прислали пять ящиков добра…  – он усмехнулся, – подарки от союзов творческих работников Кавказа…  – Генрик отпил из своей стопки:

– Коньяк, грузинское вино, мандарины, фейхоа…  – он добавил:

– Говорят, это был любимый фрукт Сталина. Он надеялся, что фейхоа поможет ему дожить до ста лет…  – Инге презрительно фыркнул:

– Очень хорошо, что такого не случилось. Местные ребята…  – он махнул в сторону Академгородка, – сказали, что таблички скоро снимут. Площади и улице возвращают имя Ленина…

Несмотря на охрану, как мрачно думал Инге о не отходящих от него ни на шаг якобы сотрудников Академии Наук, доктор Эйриксен ухитрялся переброситься парой слов с местными учеными. Симпозиум пока не начался. Инге вел закрытые семинары для аспирантов, физиков и математиков. Переводили его парни с непроницаемыми лицами, в словно пошитых у одного портного костюмах:

– В науке они разбираются, – хмыкнул Инге, – но понятно, из какого института они явились на самом деле. Научное учреждение находится на Лубянке, в Москве…  – сопровождение к Инге приставили на пересадке в аэропорту Внуково. Комитетчик, хорошо говоривший по-английски, отрекомендовался сотрудником Академии Наук:

– У сопровождающих Тупицы визитки служащих Министерства Культуры…  – Инге взял русскую сигарету из пачки с золотым обрезом, тоже из багажа свояка, – дело шито белыми нитками, как говорит тетя Марта…  – он покинул Хитроу один.

Инге взял билет на коммерческий рейс. Из соображений безопасности миссис М не могла показываться в аэропорту. Сабина, прилетев с Инге в Лондон, осталась в Хэмпстеде:

– Когда я уезжал в аэропорт, она еще дремала…  – Инге закрыл глаза, – я ее целовал, не мог оторваться…  – он не хотел, чтобы жена провожала его:

– Мало ли что, – угрюмо сказал Инге ночью, – русские могли за мной следить. В Израиле их рядом со мной нет, Моссад свое дело знает. Коротышка клянется, что в стране они не появлялись, а здесь…  – он провел губами по ее теплому плечу:

– Здесь они могут так замаскироваться, что даже тетя Марта их не найдет…  – он не собирался подвергать жену даже малейшей опасности:

– Уезжай к Лауре в обитель, вместе с мамой…  – подытожил Инге, – там деревенский воздух, тишина, спокойствие…  – монахини содержали уютную гостиницу. После Хануки и свадьбы Аарона Клара возвращалась к оформлению спектаклей. Театр Олд Вик заказал ей декорации и костюмы к постановке новой пьесы Теннесси Уильямса:

– Мама займется сценографией, ты курортной коллекцией следующего года…  – он поцеловал жесткие кончики ее тонких пальцев, – модные магазины ждут твоих аксессуаров…  – табак Инге держал в замшевом мешочке, искусной работы жены, с вышитыми норвежскими узорами:

– Как на рубашке, которую Сабина подарила мне в двенадцать лет…  – подумал Инге, – мама Клара не выбросила вещь, хранит и посейчас. Рубашку могла носить наша девочка, наша Констанца…  – сердце привычно заныло. Набив отцовскую трубку, вдохнув ароматный дым, Инге справился с собой: