Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...
— Ваши детки похожи на мою лошадь… Кожа да кости… Откуда путь держите?
— Ой, не говорите, с конца света, аж из Средней Азии. Два месяца добирались…
— Что поделаешь… Проклятая война… Куда только она людей не пораскидала… Грузите ваши бебехи. А где же хозяин? Или еще не вернулся?
— В сорок втором, под Харьковом…
Низенький, коренастый старик в высоком картузе поднял кверху плечи, расставил врозь руки, прищурил левый глаз и несколько секунд оставался в таком положении.
— Вы меня извините… Не хотел… Не знал…
Старик Ольшанский посмотрел на Лизу, на Яшины костыли, на громадные Вилькины глаза и спросил:
— Куда ехать будем, дочка?
— Не знаю… Может, попробовать на Демиевку?.. Там когда-то жила моя мама… Может, кто-то в живых остался… Может, кто и вспомнит… Мне бы только на первое время… Потом я в Чернигов поеду. Мы там до войны жили, муж у меня там работал…
— Так я тоже демиевский. Всю жизнь там. На Демиевке все знают Ольшанского… Ну, пошел, коняга!
Киев смотрел на них разбитым Крещатиком, искалеченной Большой Васильковской, горами битого кирпича, мертвыми каркасами домов, беспорядочным сплетением металлических балок и бесконечными очередями у продуктовых магазинов.
«Бом-бо-у-бе-жи-ще… Ос-то-рож-но, ми-ны!» — читал по складам Вилька надписи на домах, мимо которых они проезжали.
— Боже, Боже… Ужас какой!.. Что же они наделали, эти сволочи, — буквально причитала Лиза, — сколько же десятилетий, сколько сил, сколько рук понадобится, чтобы восстановить все это…
— Столько камней Гитлеру и его банде в печенки и в почки, сколько мы с моим конягой уже вывезли с Крещатика! И вот что я тебе скажу, дочка, я уже старый человек и не знаю, сколько мне суждено еще прожить на белом свете, но я надеюсь увидеть новый Крещатик.
Смеркалось… Вечером, когда уставшего с дороги Вильку укладывали спать, стекла в окнах вдруг зазвенели и осветились яркими вспышками. Вилька вскочил с дивана и бросился к окну. Наливайковская улица была полна людей. Они обнимались, целовались, плакали и смеялись, кричали «Ура!»… Там, за окном, гремел салют Победы.
* * *
Мороз, ветер… Огромный двор завален снегом.
Вилька пытается открыть дверь. Она чуть-чуть поддалась, и он пролазит в узенькую щель. Бежит, проваливаясь по пояс в снег, несется в конец двора, где спряталась в сугробах уборная.
Стоит Вилька со спущенными штанами, плачет. Руки его не слушаются, руки словно деревянные, замерзли… Ревет Вилька.
Приоткрылась дверь. Показалась краснощекая мордочка, укутанная теплым шерстяным платком, окинула взглядом дрожащего Вильку. Помогла Верка ему застегнуть штаны.
Бежит Вилька к дому, падает, плачет…
А вдогонку ему несется голос Верки Диденко:
— Эй, ты, серун, скажи матке, щоб она тебе купила горшок!
Смеется Верка, глазки бегают бесиками на румяном личике…
* * *
— Убивец! Сволота! Лучше бы я сделала выкидыш, чем родила такого идиота ненормального! Он же твоего батьку на тот свет отправил, а ты, паршивец, кормишь его завтраками! Я, как ломовая лошадь, круглые сутки работаю, чтоб ты, дохляк, шкилет несчастный, не подох с голоду, а ты… Люди, посмотрите на этого болвана! Ты же хуже фашиста! Ты же изменщик Родины! Ты понимаешь это? Или ты не Понимаешь? Люди, плюйте на него! — кричала на весь двор Большая Катька. — Иди, иди к своим фашистам! Домой я тебя не пущу, так и знай!
У порога, свернувшись калачиком, закрыв руками лицо, жалобно, по-собачьи, скулил Юрка.
На Большой Васильковской с утра до вечера копошилась в развалинах серо-коричневая масса. Пленные фашисты работали на расчистке улицы. От Голосеевских прудов до клуба имени Фрунзе они разбирали разрушенные дома, горы разбитого камня, искореженные металлические балки перекрытий.
Малыши-первоклашки, идя в школу, бросали в котлован, где работали пленные, свои завтраки…
* * *
Наша жизнь — это вовсе не жизнь всей страны, даже не города. Это жизнь одного двора в трудные послевоенные годы. И, конечно, не целая жизнь, а так, отдельные эпизоды…
Итак, мы жили на Демиевке, на одной из бывших окраин древнего Киева. Теперь это Московский район. У нас был огромный двор с несметным количеством детей. Как говорил старик Ольшанский, когда все они высыпают на гульки, то пройти через двор по надобностям негде…
Теперь этого двора уже нет. Его снесли и проложили дорогу к автовокзалу.
До революции Демиевка считалась самым бандитским районом. В первые послевоенные годы Демиевка, на то время уже Сталинка, отдала пальму первенства Подолу, но все уцелевшие «бандиты», как заметил старик Ольшанский, остались проживать в нашем дворе по Большой Васильковской, № 21.
Слева к нашему дому примыкала районная поликлиника, справа — 10-е отделение милиции. И это было очень удобно. Всегда, когда во дворе случалась драка, а это было почти каждый день, то одних вели в милицию, а других несли в поликлинику. Двор, благодаря своему географическому расположению, имел и ряд других преимуществ. Когда ветер дул со стороны кондитерской фабрики имени Карла Маркса, то пахло шоколадом и ванилью, а с маргаринового завода соответственно пахло маргарином, ну а если ветер дул с другой стороны, то разносился запах резины и дрожжей, так как там находились «Красный резинщик» и пивзавод. Ну, а если ветра не было ни справа, ни слева, то по двору носились запахи нашей дворовой уборной «на четыре очка», как говорил старик Ольшанский… Разумеется, нам больше нравился ветер со стороны кондитерской фабрики…
Посмотришь в небо, а там — голуби, голуби!..
В детстве мы себе не представляли неба без голубей. А сейчас только ворон пролетающих можно увидеть…
* * *
Во дворе было несколько гигантских голубятен. Они стояли на вкопанных в землю толстых столбах, упираясь задней своей стороной в покосившиеся деревянные сараи, набитые всякой рухлядью под дрова.
Одна из будок принадлежала Зунде Косому, другая — Вовке Японцу. Владельцем третьей голубятни был Васька Соболь. Все они были голубятниками-фанатами. И если голубь по ошибке садился не на свою будку, а они стояли почти в десяти шагах одна от другой, то хозяин будки пытался тут же завладеть им.
— Что вы хотите, — они же в ловках! — пояснял старик Ольшанский.
Однажды Васька Соболь, лишившись своей нежинской голубки, с дикими воплями забросил дохлую ворону на будку Зунды Косого, после чего перепуганные голуби неделю не возвращались домой.
Вовка Японец держал под своей будкой, в пристройке между столбами, старый мотоцикл «Харлей», и от его голубей так разило бензином, что от них убегали все кошки, которые охотно пожирали зундиных турманов и васькиных нежинских…
Была и четвертая будка, но там голубей никогда не было. Мишка с грузовика ее поставил, но вскоре разругался с женой и больше во дворе не появлялся. В этой будке обычно играли на деньги в карты. Процветало «двадцать одно», но играли и в «буру», и в «чмена»… Шли в ход и облигации, и хлебные карточки, и часы, и водка… Игры обычно заканчивались шикарными драками с вытаскиванием кастетов, финок и всяких перышек. Кто был посмелее и не был особенно занят домашними делами, выходил на это посмотреть…
«Что наша жизнь? Игра!» — с пафосом произносил рыжий Джуня — «человек с глазами цвета ржавых гвоздей», как образно обозвал его начитанный Юрка Цыпа.
… Часто во дворе появлялся маленький человечек с огромным довоенным ящиком-фотоаппаратом и, вытянув шею, визгливо кричал:
— Фотограф Бродский увеличивает любую семью!..
Приходили и «тенора», закрывали одно ухо рукой и начинали петь:
— Дорогая жена, я калека…
Разбомбило на фронте меня,
Оторвало мне полчеловека,
Так за что же ты любишь меня?..
Голос страшно вибрировал, глаза навыкате, жилы вздувались, лицо от напряжения краснело, а затем синело…
Проблем было много… А вопросов еще больше.
— Что такое? Что уже там случилось? Сема, чего ты орешь, будто тебя режут?
— Ма-ма! А Изя не хочет быть танко-о-ом!..
— Изя! Изя, ты же старше, почему ты не хочешь быть танко-ом?..
Нашими соседями через фанерную перегородку была многочисленная семья Мирсаковых. Все они становились портными, как дед, как отец, по мере отлучения от материнской груди.
* * *
Однажды все семейство сидело во дворе у своего окна за праздничным столом. Праздник был объявлен по случаю приезда тети Берты.
— Лэхаим! Хоть и прошло уже так много лет, но как сейчас вижу и помню вас, дети… Да не даст мне солгать ваша мама. Маня, я правду говорю?
Маленькая Маня, утирая слезы, утвердительно кивнула головой. «Бывшие дети» с интересом смотрели на тетю. Все они уже отслужили армию, обзавелись семьями, стали мастерами по портняжной линии (кто шил, кто кроил, кто конструировал одежду для «обеих полов», как говорил старик Ольшанский). Все они с женами и детьми сидели за этим вынесенным из квартиры длинным столом с закуской № выпивкой и не сводили глаз с тети Берты, которую они раньше никогда не видели.
