Франтишек Кубка - Мюнхен
Ян вздрогнул, когда в кромешной темноте его разбудил Окулов.
Они пошли на похороны Ленина.
Траурная процессия на заснеженной Красной площади, скорбная музыка, плач, гроб, мавзолей, гневный и в то же время скробный вой гудков, пламя костров и бесконечные толпы понурых людей — все это болью отозвалось в душе Яна, но Таню из головы не вытеснило.
Хуже всего было, когда вечером после похорон он позвонил в родильное отделение Екатерининской больницы.
Долго никто не отвечал. Потом хриплый голос спросил, что товарищу нужно.
— Медсестру Нину.
— Нину? Она была на похоронах и сегодня уже не вернется. Дежурство у нее завтра.
— Может быть, вы знаете, как себя чувствует Таня Мартину.
— Минуточку…
Ян услышал удаляющиеся шаги, потом тот же спокойный хриплый голос сказал:
— У Татьяны Мартину все в порядке. Изредка бывают схватки, наверное, у нее будут затяжные роды. В остальном она вполне здорова и шлет вам привет.
— Что такое затяжные роды?
— Немножко дольше тянутся. — Человек у телефона закашлялся.
— Я могу с ней поговорить?
— Нет! Позвоните завтра в полдень.
— Только в полдень?
— Да.
Вторая ночь была хуже первой.
Ян снова лег на диван и, накрывшись пальто Окулова, уставился в потолок.
Окулов сидел у лампы и писал.
— Тебе не холодно? — спросил он и натянул Яну пальто до самого подбородка, как ребенку.
Утром Ян пошел на работу. В читальном зале Института истории было тепло, на столе с позавчерашнего дня лежала стопка книг. Книги были на русском, французском и английском языках. Но что означают они для него теперь, когда Таня на краю смерти? Если умрет Таня, то умрет все. Таня — это его огромная радость. Если он лишится ее, то всему придет конец…
Работа не шла Яну на ум, все его помыслы были о жене, и он попросил у директора разрешения уйти.
— Идите, идите, Иван Иванович, — сказал тот. — Вы похожи на Левина, когда рожала Кити.
Вадим Петрович знал Толстого наизусть. Поэтому, по своему обыкновению, он хотел процитировать хотя бы один абзац из «Анны Карениной», но Ян уже был за дверьми и бежал на Волхонку к Окулову. Можно было пойти в Екатерининскую больницу и найти доктора из родильного отделения, но у него не хватало смелости. Телефон — это более абстрактно. Ведь Ян ничего не боялся так, как конкретных слов о надвигающейся или надвинувшейся беде.
В комнате Окулова не было.
По телефону ответил знакомый голос медсестры:
— А, доброе утро… Вы совсем испереживались?
— Как дела у Тани? — спросил он в отчаянии.
— Завтра утром вы будете отцом.
— Не понимаю…
— Отцом будете!
— Я?
— Ну да, вы.
— Можно мне прийти к Тане?
— Мы вас даже в ворота не пустим!
— Почему?
— Потому что нам надо заботиться о вашей жене, а не о вас!
— Ей плохо?
— Наоборот, все идет хорошо. Когда все закончится, я вам позвоню. Ждите.
— Сколько же еще ждать?
— Если бы вы с Таней пришли сегодня, то ждать пришлось бы не так долго.
В комнату шумно вошел Окулов:
— Ну что?
— Завтра.
— Вот видишь. А сегодня пойдем в театр, я достал два билета.
— В такой вечер?
— Да.
Они пошли по улицам сквозь густо падавший снег. В театре сидели в самых первых рядах, так что был виден грим на лицах актеров. Но о чем эти актеры говорили, что делали, как назывался спектакль, кто был автором, этого Ян не знал.
Ночью он спал без сновидений. Задолго до рассвета зазвонил телефон. Сначала Ян подумал, что это будильник Окулова. Но это был телефон.
— Вы спите? — услышал Ян знакомый голос.
— Сестричка, скажите, как дела.
— У вас родился сын.
— Что? Сын? Это не ошибка!..
Окулов тоже проснулся и воскликнул:
— У гебя сын, Ян!
С трепетом в голосе Ян спросил:
— А Таня?
— Она очень рада и шлет вам привет.
— Скажите ей, что я тоже рад, очень рад, безумно рад! Она здорова?
— Здорова. Приходите к ней в одиннадцать утра.
— Приду, — сказал он и тут же спросил: — Сестричка, а вы не ошиблись? Вы не шутите?
— Вы с ума сошли, Иван Иванович!
На замерзшей и заснеженной реке Москве слышались звонкие голоса ребят, катавшихся на коньках. Ян решил взять извозчика и поехать в Екатерининскую больницу.
Было солнечное, голубое утро, но дул сильный ветер. Ян поднял воротник, чтобы прикрыть мерзнувшие уши, засунул руки поглубже в карманы и дал себе слово хотя бы некоторое время ни о чем не думать. Ни о плохом, ни о хорошем.
Красная площадь ослепительно блестела. Проезжая мимо Спасской башни, Ян не взглянул на куранты. Он знал, что было половина одиннадцатого и что он приедет в Екатерининскую больницу раньше положенного. Но ведь не могут же его выгнать!
Перед мавзолеем стояла толпа народа. Люди входили по двое в приоткрытые двери с надписью: «Ленин», снимая шапки. «Мавзолей открыт для народа, — сказал на съезде Советов Калинин, — чтобы и те, кто не смог побывать на похоронах, могли поклониться Ильичу».
И днем и ночью на Красную площадь приходили люди, которые становились в очередь, часами ждали и потом на минуту входили в увитый черным и красным крепом зал, где они видели Ленина с закрытыми глазами, но не тронутого смертью. Люди низко кланялись, а некоторые крестились.
Сани, в которых ехал Ян, весело скользили по снегу. Красная стена за мавзолеем была уставлена венками. Возле них стоял милиционер в длинной шинели с винтовкой у ноги.
Сейчас на площади было тихо. Тихо было и на сердце у Яна.
На Театральной площади в огромном сугробе торчал облупленный автобус. В верхних этажах гостиницы «Метрополь» были выбиты стекла, на стенах — следы от пуль и осколков снарядов. На Большой Дмитровке было оживленно. Сани попали в поток извозчиков. На углу Страстного бульвара продавали «Правду». Слышался голос:
— Лейбористское правительство в Англии. Лейбористское правительство…
Наконец сани остановились в замерзшем парке перед больницей. На деревьях переговаривались галки и вороны. Затаив дыхание, Ян вошел в ворота.
Вахтер остановил его:
— Эй, товарищ, вам куда? Сейчас не время для посещений.
— Меня вызвали!
— Кто?
— Медсестра, ее зовут Нина.
Вахтер подошел к телефону, поговорил с кем-то, потом медленно повернул голову:
— Можете идти. Первый этаж, палата номер восемнадцать.
Ян хотел взбежать по лестнице, но потом сдержал себя и пошел шагом.
— Где палата восемнадцать? — спросил он у сестры в очках.
Она показала ему нужную палату. Ян постучал. Голос изнутри ответил: «Войдите».
На белой кровати лежала Таня, она улыбалась. Щеки ее разрумянились.
Яну хотелось упасть на колени перед Таниной постелью, целовать ей руки. Но он не сделал этого, а только прошептал:
— Ты здорова?
— Здорова, Еничек.
Наклонившись, он нежно поцеловал ее в лоб. Она взяла его за рукав. Рука у нее была почти прозрачная.
— Посмотри, Еничек!
Только теперь он увидел, что они не одни в палате. В изголовье, выпрямившись, стояла медсестра Нина. Строго и торжественно смотрела она Яну в глаза. Потом, нагнувшись над колыбелькой, которая стояла тут же, в изголовье, она вынула из нее завернутый в пеленки комочек и протянула Яну.
Ян взял комочек в обе ладони, увидел несколько черных слипшихся волосков на глянцевом темечке, маленькое личико, сморщенное, в красных пятнах, со сплюснутым носом и маленьким ротиком, растягивавшимся для того, чтобы заплакать. Это был его сын! Новорожденный человечек заплакал. Медсестра Нина улыбнулась:
— Давайте, пока он не расплакался.
— Я сам положу его!
— Нет… У вас для этого грубые руки…
Нина забрала у него ребенка, успокоила, снова уложила в колыбель и вышла, сказав: «Пять минут».
Только теперь Ян склонился к постели и поцеловал Тане руку. Он ничего не говорил. Молчала и Таня.
Потом она сказала:
— Мальчик. Вот твои обрадуются. Все тебе простят… Может быть, и мне…
— За что им тебя прощать?..
— Тебе было плохо?
— Все уже прошло. Мы его тоже Яном назовем.
Правда, Еничек?
— Конечно.
В этот момент в палату без стука вошла медсестра Нина и сказала:
— Все, ступайте домой и празднуйте рождение прекрасного сына. Посетительский день будет послезавтра. Приходите в два часа.
Прощаясь, Таня посмотрела на Яна так, как никогда раньше не смотрела.
3
В Жебжидовичах в поезд вошли чехословацкие четники[1]. Паровоз с двумя почти пустыми вагонами поехал по равнине, погружавшейся в вечерний полумрак. Где-то в этих местах проходила новая чехословацкая граница. Четники прошли по коридору вагона, заглянули в купе, где сидели Ян и Таня. Девятимесячный Еник дремал у Тани на коленях. Ян держал Таню за руку.
